Узники Тауэра, стр. 60

Пока Лоуд бесчинствовал в Англии, ему все сходило с рук. Но он посягнул на Шотландию, до сих пор безгласную и покорную, требуя «сближения этой упорной кирки (то есть протестантской церкви. – С. Ц.) с английской церковью». Он ввел новую литургию, разработал для обеих церквей общие каноны и предписал шотландским священникам употреблять при богослужении ризы. Шотландия всколыхнулась от ужаса. В стране вспыхнуло восстание, и королевская армия была двинута против мятежников. Однако выяснилось, что нижние чины не стесняются иметь собственные политические и религиозные взгляды. Солдаты прозвали этот поход «епископской войной»; они приветствовали шотландских пасторов и грабили новые церкви, построенные Лоудом. Вскоре Карл узнал грустную весть об отступлении своей армии и полной победе шотландцев. Что было делать для спасения королевства? «Созвать парламент», – отвечали пэры и горожане. Уинтворт, теперь уже граф Страфорд, и Лоуд были против созыва палат, потому что парламент был царством закона. Но Карл должен был согласиться с требованием народа, и это привело Лоуда и Страфорда в Тауэр.

Палата общин добилась назначения парламентского расследования деятельности примаса и королевского фаворита. Если бы Карл обладал достаточной решимостью, он мог бы спасти своих единственных верных слуг, но он, как всегда, трусил, колебался и, в конце концов, предоставил обоих их судьбе. Страфорд был арестован, заключен в Тауэр, предан суду и приговорен как враг отечества к смерти – его вина была виной «великого изменника государству, который не может быть прощен в этом мире до тех пор, пока не будет отправлен в другой», как заканчивалась инвектива против него одного из депутатов. Когда Страфорда вывели из зала заседания палаты общин и повели к ожидавшей его карете, ни один человек не поклонился этому могущественному временщику, перед которым еще минуту назад лорды стояли с непокрытыми головами.

Затем наступила очередь Лоуда. Примас упорно цеплялся сначала за свое влияние, потом за свою свободу, однако его все-таки препроводили в Тауэр. Правда, в Наместничьем доме ему приготовили помещение, достойное его сана; его темница была до того роскошна, что узник имел приемную и кабинет. Страфорд содержался в Кровавой башне в гораздо худших условиях. Фаворит был уверен, что король ломает комедию под названием «торжество закона» и что никакая земная сила не заставит Карла подписать ему смертный приговор. Тут выяснилось, что, несмотря на долгое служение Карлу, Страфорд совсем не знал короля. Карл просил парламент даровать жизнь его верному слуге, но получил резкий отказ. Король унизился до просьбы дозволить ему применить в этом случае право помилования, которое по закону было неотъемлемой прерогативой короны. Но парламент не захотел и слушать о законе в отношении человека, который отменил Петицию о правах. Что было делать Карлу? Его армия не хотела сражаться, его телохранители были объяты страхом, а толпы народу ходили по улицам, требуя крови. Карл решил, что остался совершенно один, и подписал приговор. Страфорд узнал об этом с гордой, презрительной улыбкой и просил только о трех днях отсрочки для улаживания домашних дел. Но парламент не согласился дать ему и часа.

– Нам нужно сесть в карету, милорд, – сказал ему Бэлфур.

– В карету? Зачем?

– Для вашей безопасности, – ответил Бэлфур, опасавшийся того, что узник по пути к плахе будет растерзан толпой.

– Нет, господин наместник, – сказал Страфорд, – я посмотрю прямо в глаза смерти и народу. Мне все равно, как умереть: от руки палача или от безумия черни. Мне это решительно все равно! Я сниму на плахе мой камзол так же весело, как всегда, когда я ложусь спать.

Идя на казнь в сопровождении свиты, он остановился под окнами Лоуда, взглянул наверх и крикнул:

– Милорд, молитесь обо мне и благословите меня! Лоуд подошел к окну, поднял руки для благословения, но то ли от ужаса, то ли от сострадания пошатнулся и упал в обморок.

– Прощайте, милорд, – прокричал ему обреченный на смерть, – и да защитит вас Господь Бог!

С этими словами он твердыми шагами направился к эшафоту. Через несколько минут на улицы Лондона хлынула толпа, бросавшая вверх шапки и радостно вопившая: «Ему отрубили голову! Ему отрубили голову!»

Запертый в Наместничьем доме вместе со своими секретарями, поварами и слугами, Лоуд, подобно многим узникам королевской тюрьмы, почувствовал влечение к перу и бумаге. Он продолжил свой дневник и начал «Историю моих несчастий».

Прошел год. Парламент был занят борьбой с королем, и о бывшем примасе, казалось, забыли. Затем он почувствовал ухудшение своего положения: его прислуга уменьшилась в числе, тюремщики стали стеснять его в разных мелочах, народу было позволено толпиться под окнами его темницы и осыпать узника руганью; наконец, его содержание было сильно урезано, а имущество конфисковано.

Лоуда не судили только потому, что парламент боялся не добиться приговора о государственной измене. Между тем революция быстро приближалась. Было сделано предложение исключить из парламента всех епископов. Епископ Йоркский написал протест, но все подписавшие его прелаты были отправлены в Тауэр.

Восемнадцать недель они томились в тюрьме, но, видя, что их геройство не идет впрок, смирились и попросили прощения. Их выпустили, но уже не членами палаты лордов, а простыми служителями алтаря. Что касается Лоуда, то он по-прежнему оставался в Тауэре простым наблюдателем событий, которые отныне определяли его судьбу.

Карл бежал из Лондона, собрал своих сторонников и начал гражданскую войну. Бегство короля предало Тауэр в руки горожан. Лорд-мэр Лондона, сэр Исаак Пенинктон, стал наместником замка вместо Бэлфура. Теперь всеми делами в столице распоряжались пуритане, и Лоуд чувствовал это ежедневно. Тюремщики оказывали ему все меньше уважения, а пасторы в его присутствии произносили против него проповеди в тюремной церкви. После решающего поражения королевских войск в битве при Нейзби (1645) узник был переведен в Кровавую башню, где его удобства были еще больше урезаны.

Пробудясь однажды ото сна, Лоуд увидел в дверях своей темницы привидение – человека высокого роста, смуглого, с выжженными щеками и отрубленными ушами. Это был Уильям Прайн, который явился в Кровавую башню, чтобы отомстить за свои страдания! У него на руках было разрешение на обыск. Не успел Лоуд привстать, как Прайн уже вывернул карманы его платья. В комнате Лоуда обнаружились его дневник, книги, служебник и переписка с королем. Все это Прайн унес с собой.

Имея на руках эти документы, бывший адвокат принялся за дело. Дневник узника послужил источником, откуда Прайн черпал свои обвинения. На основании этих интимных бесед Лоуда с самим собой он и был приговорен к смерти! Революционный суд – учреждение весьма любопытное.

Перед казнью Лоуда терзал страх смерти. В это утро он даже нарумянился, чтобы скрыть бледность своего лица, однако и под румянами был похож на фарфоровую куклу. Впрочем, на плахе он пришел в себя и умер вполне благопристойно, не опозорив себя напоследок отсутствием веры в жизнь вечную.

Глава седьмая

Тауэр в период диктатуры Кромвеля и реставрации Стюартов

Революция обыкновенно начинает с того, что открывает двери тюрем и выпускает из них узников старого режима, а заканчивает тем, что населяет темницы новыми заключенными. Английская революция не исключение. За недолгие годы смуты в Тауэре перебывали представители всех партий и движений – индепенденты и пресвитериане, роялисты и круглоголовые, [22] революционеры и оппортунисты, словом, все, кто оказывался за бортом при каждом новом крутом повороте политического курса.

Кромвель умер в 1658 году, передав власть своему сыну Ричарду. Но пуританизм и политика ниспровержения древних устоев государства быстро потеряли поддержку английского народа. Едва преемник Карла I, изгнанник Карл II, пообещал общую амнистию, веротерпимость и удовлетворение требований армии, как его немедленно пригласили вернуться. Ричард Кромвель добровольно отрекся от диктаторских полномочий. В 1660 году Карл II высадился в Дувре и под радостные крики толпы въехал в Уайтхолл. «Я сам виноват, что не вернулся раньше, – сказал король с характерной для него иронией, – потому что по пути сюда я не встретил ни одного человека, который не уверял бы меня, что он всегда желал моего возвращения».