Третий пол: Судьбы пасынков природы, стр. 52

Под таким углом зрения можно истолковать и бросающиеся в глаза различия между женскими и мужскими половыми клетками. Структура яйцеклетки неизмеримо сложнее, чем примитивное устройство сперматозоида, аналогичное некоторым типам вирусов. Она формируется достаточно долго, проходя ряд последовательных стадий, что полностью отвечает ее функции – обеспечить передачу потомству всю полноту генетической информации, долговременную память вида, а сложные образования не способны ни быстро размножаться, ни стремительно меняться. А простота строения сперматозоида служит залогом и высокой адаптивной изменчивости, и скорого количественного прироста, что во многом означает одно и то же: ведь именно в процессе многократного деления происходят метаморфозы. А отсюда и впечатляющая разница в цифрах, которая тоже по-своему обеспечивает эволюционную успешность туннельного эффекта. В момент эякуляции (одной!) мужская особь выбрасывает до 300 миллионов сперматозоидов. А женская – проживает жизнь, имея в потенциале примерно по 400 тысяч яйцеклеток в каждом яичнике, которые образуются уже в первом полугодии после рождения и дальше только совершенствуются, созревают, не изменяясь в числе.

Во времена моей молодости существовал грозный жупел «биологизации». Уличения в ней боялись не меньше, чем смертоубийственных упреков в «ревизии марксизма». Догматическое мышление нашего научного и идеологического начальства с иезуитской тщательностью прочерчивало границу между проявлениями биологической и социальной природы человека и шаг вправо или влево от этой границы рассматривался как тягчайшее преступление. Но такая граница и вправду существует, хотя меньше всего она похожа на тот четко обозначенный межгосударственный рубеж, который – еще одна давняя ассоциация – бдительно охранял в свое время славный пограничник Никита Карацупа со своей знаменитой собакой.

На эту неуловимую, подвижную грань постоянно натыкаешься при попытках перейти от рассмотрения проблем пола в контексте биологической эволюции к социальной и психологической его ипостаси, которая тоже, бесспорно, сопряжена с поступательным ходом эволюции общества, но несет в себе множество иных смыслов и оттенков.

Как дети природы, мы беззащитны перед своей жестокой и беспощадной матерью, которая не различает нас в лицо и счет нам ведет в таких количественных величинах, какими захлебнется самый совершенный компьютер. Но все меняется, когда особь становится личностью. Логика естественного, в том числе и полового отбора становится неприемлемой для живого существа, имеющего, помимо бренного тела, бессмертную душу. Социальная диалектика пола следует по пятам за биологической, но ни в чем не сливается с ней полностью.

Это целиком относится и к идее третьего пола. Сколько бы ни мерещились нам его призраки – в биологическом истолковании это не более чем смелая фантазия. Ее ценность лишь в том, что она позволяет по-новому перегруппировать известные нам факты и поощряет ум к отыскиванию новых, не бросающихся в глаза связей между ними. Считайте, если угодно, третий биологический пол иллюзией. Но ведь и вся современная химия выросла из алхимии, гонявшейся за иллюзорными, призрачными целями.

При переходе в чисто человеческое измерение меняется само наполнение понятия «пол». Как подчеркивают биологи, никакие стоящие особняком группы организмов не могут быть квалифицированы с помощью этого понятия, если их отличия не связаны со спецификой участия в размножении. Но здесь эти границы расширяются. Деторождение остается сущностным ядром пола. Но вокруг этого ядра нарастает такая объемная, такая сложная, такая пестрая оболочка, что в иных случаях она как бы отрывается от своего ядра, получая самостоятельное значение.

Вот об этих странных, труднообъяснимых социальных и психологических инверсиях пола, напрашивающихся на выделение в особый ряд, в третий (четвертый? пятый?) пол, у нас и пойдет дальше разговор.

Последний скопец

Вероятно, я – один из последних людей, видевших живого скопца. И уж наверняка последний, с кем он согласился доверительно побеседовать.

… За окном – лютая стужа, пурга. Грязноватое оконце почти доверху запорошено снегом. А в чисто прибранной комнате тихо и даже по-своему уютно. Обстановка самая простая. Деревянный стол с керосиновой лампой, массивные табуретки, тяжелая скамья. Много икон, и прямо впритык к ним, тоже как деталь красного угла – яркая репродукция: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». На подоконнике – аккуратные горшки с цветами. Герань, кактусы…

В Якутск я попал не по своей воле. Кто-то из местного начальства допился до «белой горячки», а ближайшая приличная больница, где могли ему помочь, была у нас, в Иркутске. Вот меня и послали в срочную командировку: сделать, что можно, на месте и срочно препроводить пациента в стационар. Но погода испортилась, и мы застряли.

Учитывая важность моей миссии, никаких затруднений с гостиницей не возникло. Но место нашлось только в большом, коек на пять, номере, обитатели которого, здоровенные бородачи, пережидая непогоду, дружно глушили водку. На свободной (то есть как бы моей) кровати была навалена верхняя одежда и какие-то шкуры, издававшие жуткий запах. Вдобавок здание не отапливалось, из-за пурги не подвезли дрова… «Знаете что, переночуйте-ка вы лучше у Калистрата, – сказала мне дежурная. – Вы же врач, а он докторов любит». На вопрос, кто такой Калистрат, лукаво улыбнулась: «Там увидите. Да нет, вы не бойтесь, он человек исправный, любит чистоту и шибко уважает Бога».

Так я и попал в эту чистенькую комнатку с кактусами на подоконнике и веселыми рожами запорожцев рядом со скорбным ликом Христа.

Провожая меня к Калистрату, дежурная только одно сумела пояснить – что он скопец. Это слово так ее смущало и одновременно смешило, что ничего толком объяснить она не могла. Я же тогда о скопцах имел самое смутное понятие. Возникали ассоциации с чем-то бесконечно далеким, языческим. При чем тут это, в советском городе Якутске, в конце 1952 года? Может быть, кличка такая у этого самого Калистрата – Скопец?

Но нет, хозяин мой и в действительности оказался членом скопческой секты, за что и был осужден и сослан навечно в Якутию.

Необычность этого человека сразу бросалась в глаза. Очень высокий, худощавый, подтянутый, несомненно сильный, с огромными длинными руками – он словно выстреливал ими, когда хотел до чего-нибудь дотянуться. Но тело при этом какое-то обвисшее, с мягкими шейными складками, расширяющееся книзу. Высокий лоб, густые волосы, тщательно расчесанные на прямой пробор. Возраст по лицу определить невозможно. Множество морщин – вполне по его годам, ему давно перевалило за семьдесят, но отсутствие растительности и расплывчатость черт делали его на вид намного моложе. Мимика очень бедная, невыразительная, монотонная речь. Говорил Калистрат медленно, словно бы взвешивая каждое слово, хотя по сути – очень свободно, что по тем временам было мне в диковинку.

Встретил он меня радушно, но без малейшей суетливости. Не заставив долго себя уговаривать, согласился взять постояльцем. От денег отказался. Сразу же поставил чайник и стал обстоятельно, методично накрывать на стол. Аккуратно расставил миски с огурцами, с кислой капустой, еще с какими-то изумительно пахнувшими соленьями. Покопавшись в уголке, вытащил бутылку вина и очень обрадовался, услышав, что я пить не буду. «И правильно, – сказал он. – Я тоже в рот не беру ни капли!» И словно в поощрение, поставил на стол еще один деликатес – ломтики моченого арбуза. Это в Якутске, в разгар свирепой сибирской зимы!

Понятно, я не мог дать волю своему любопытству. Но расспрашивать и не пришлось. Калистрат только рад был внимательному слушателю, и все три дня, что я у него прожил, говорил практически он один.

Родился Калистрат в Бессарабии, в семье зажиточных крестьян. Дома все истово верили в Бога, соблюдали заповеди, прилежно помогали бедным. От детей требовали, чтобы они с малолетства знали назубок все молитвы и не пропускали ни одной церковной службы.