Утоли моя печали, стр. 52

Поздно ложась спать, Варя поздно и вставала: завтрак ей подавали в постель не раньше двенадцати. И Роман Трифонович позволил себе подняться на час позже: в восемь вместо обычных семи. Попивая крепкий кофе, просматривал бумаги, которые по утрам лично доставлял старший конторщик. Так уж было заведено: Хомяков на работе не щадил ни себя, ни своих служащих. А дворецкий Евстафий Селиверстович Зализо обычно стоял рядом, опытно – не под руку, не в момент чтения – докладывая дела домашние.

– Барышню и ее горничную с вечера не видел, не спускались они, Роман Трифонович.

– Не буди, пусть обе отоспятся, молодые еще. Набегались в коронацию.

Евстафий Селиверстович степенно склонил голову.

– Видать, крепко спят с устатку-то. И грохот не разбудил.

– Ну, я-то как раз от грохота и проснулся.

– В семь часов сорок пять минут все пожарные части подняли по общей тревоге.

– Пожар, что ли?

– Узнавал. Пожаров нет, на Ходынское поле помчались. Говорят…

– Чего замолчал? – усмехнулся Хомяков.

– Слух непроверенный, потому и замолчал. Так что, как изволите.

– Ну и что за слух?

– Говорят, несчастье там большое, – понизив голос, сказал Зализо. – Людей подавили, говорят.

– Много?

– Говорят, небывало как.

– Любим мы преувеличивать. – Роман Трифонович подписал три письма, вложил в конверты. – Скажешь посыльному, чтобы развез по адресам. У меня – две деловые встречи. Вернусь к четырем.

Встречи были следствием вчерашних антрактных знакомств, которые следовало закрепить. Обе прошли удачно, Хомяков был доволен и возвращался домой в начале пятого с улыбкой.

У особняка растерянно топтался молодой человек в тесноватом гимназическом мундирчике.

– Ваня? Добрый день. Надюшу ждете?

– Мы утром условились встретиться, но их нет до сих пор.

– Проспала, вероятно. Проходите, сейчас разыщем.

– Трупы видел, Роман Трифонович, – тихо и очень озабоченно сказал Ваня, когда они шли к подъезду. – Целый воз трупов. Синие все. И оборванные какие-то.

– Целый воз?

– Говорили, что с Ходынского поля.

– Не сообщайте этого дамам.

– Как можно, Роман Трифонович…

– Нади нигде нет, – вместо приветствия сказала Варя, едва заметив почтительно поклонившегося Каляева. – Ни ее, ни Фенички.

– И не завтракала?

– Их никто не видел. – В голосе Вари уже слышались нотки тревожного раздражения. – Понимаешь, никто.

– Проходите в гостиную, Ваня. – Роман Трифонович проводил неожиданного гостя и тотчас же вернулся. – Она говорила, куда собирается идти?

– Она ничего мне не говорит. – Варя нервно ходила из угла в угол. – Избаловал девчонку. Непозволительно избаловал.

– Где же она может быть? – озадаченно спросил Хомяков.

– Да где угодно. Даже на Ходынском поле.

– Ну уж… Уж это слишком. – Роман Трифонович, не глядя, нащупал кресло и обессиленно опустился в него. – Нет, нет, Варенька, этого не может быть. Не может…

Они глянули друг на друга, столкнувшись ищущими ответа напряженными глазами. И сразу поняли: может. Может и так быть. Вполне укладывается в ее характер. Захотела – и пошла. Просто под воздействием вдруг возникшего желания. Поняли и замолчали. Варя села в кресло напротив, и молчали они долго. Потом Хомяков вдруг сорвался с места и ринулся в малую гостиную, где в одиночестве маялся Каляев.

– Надя не говорила, куда намеревалась сегодня пойти?

– Нет, – несколько растерянно сказал Ваня. – Я с нею давно не виделся. А Феничка сказала, чтобы я ждал их у памятника Пушкину. Я с одиннадцати жду. А почему вы спрашиваете?

– Нету ее нигде, – растерянно сказал Роман Трифонович. – С утра никто не видел…

Распахнулась дверь, и в малую гостиную без доклада вошел Василий Иванович в пыльных брюках, пыльном пиджаке.

– Надя в больнице Пирогова, – сказал он. – В хирургическом отделении. Передал с рук на руки старшему врачу Чернышеву Степану Петровичу.

– Жива?.. – сдавленно и почему-то очень тихо спросил Хомяков.

– Без сознания. – Немирович-Данченко рухнул в кресло. – Врач просил Варю приехать, кое-что привезти. Список я ей вручил, помчалась переодеваться. Дай закурить, Роман.

Роман Трифонович бросил на стол золотой портсигар и быстро вышел. Василий Иванович достал сигару, прикурил. Посмотрел на замершего, побелевшего, как простыня, Каляева, сказал резко:

– Сядь! Не маячь перед глазами.

Ваня послушно сел напротив, не отрывая взгляда от хмурого усталого корреспондента. Василий Иванович курил сигару как папиросу, по всей вероятности даже не замечая, что он курит.

– Это вы ее нашли? – робко спросил Каляев.

– Что?.. Да.

– В больнице?

– Нет.

Бесшумно вошел Евстафий Селиверстович:

– Роман Трифонович и Варвара Ивановна уехали. Просили их обождать.

– Вели водки подать да чего-нибудь перекусить.

Зализо молча поклонился и вышел.

– В куске балаганного брезента, – вдруг сказал Василий Иванович. – А больницы переполнены, раненые в коридорах лежат. Символ какой-то, что ли? Знамение?..

– Прошу, – сказал дворецкий, открыв двери, ведущие в буфетную.

В буфетной на столе уже стояли холодные закуски и графин водки. Они сели, и Зализо сам наполнил рюмки, поскольку ни буфетчика, ни кого-либо из прислуги не было.

– Принеси рюмку и налей себе, – хмуро сказал Немирович-Данченко.

– Я на службе, Василий Иванович, – с достоинством отказался Евстафий Селиверстович.

– Ты на службе, а Надежда – при смерти!

Зализо послушно принес такую же рюмку. Корреспондент лично наполнил ее и встал. И молчал. И остальные тоже встали и тоже молчали.

– Господи, не верил я в Тебя, как должно, в гордыне своей и суете! – с надрывом выкрикнул вдруг Василий Иванович. – Но если Ты есть, Господи, не допусти! Не допусти, Господи, гибели ее. Лучше нас, нас троих порази громом своим, не ее!..

Одним махом опрокинул рюмку, рухнул в кресло, закрыл лицо ладонями. И Зализо с Каляевым выпили до дна водку и тоже молчали. Потом Василий Иванович отер лицо, вздохнул:

– Простите и за театральность, и за экстаз. Только я ее на руках вез, ухом к груди припав, а сердечка ее так и не услышал. А теперь слушайте, как нашел, мне выговориться надо, а то изнутри разорвет. И ты не уходи, Евстафий.