Скобелев, или Есть только миг…, стр. 55

Третий штурм Плевны стоил России тринадцати, а Румынии – трех тысяч жизней. Русская армия прекратила бессмысленные попытки сокрушить Османа-пашу и стала переходить к правильной осаде, постепенно стягивая кольцо. Руководить блокадой было предписано герою Севастопольской обороны генералу Тотлебену [51]. В кровавой истории Плевны наступил новый этап.

Немногим позднее государственный секретарь Половцев записал в своём дневнике:

«Слава Скобелева растёт ежедневно. Когда он едет по лагерю, все солдаты выбегают из палаток с криками „Ура!“, что до сей поры делали для одного Государя. Скобелев – умен, решителен и безнравственен – таковыми были кесари и Наполеон. Белый китель и белая лошадь дразнят турок и восхищают солдат. Николай Николаевич старший его ненавидит, и в последнее Плевненское дело письменно запретил посылать ему подкрепления, а получи он их и удержи редуты, так и Плевна была бы нашей…»

Глава восьмая

1

Вокруг грозных Плевненских укреплений неотвратимо стягивалось кольцо блокады. Войска закапывались в землю, строили позиции для артиллерии, прокладывали дороги и – ждали. Ждали, когда Осман-паша либо покинет город, либо сдастся на милость, поскольку не сможет прокормить свой гарнизон. Основной путь его снабжения – шоссе на Софию – уже трещал по всем швам под ударами собранных в единый кулак русских кавалерийских частей.

Шестнадцатая пехотная дивизия, начальником которой после Третьего штурма Плевны был назначен Михаил Дмитриевич Скобелев, получила самостоятельный участок. Осень 1877 года выдалась, как на грех, ранней, холодной и дождливой. Прозорливое интендантство, поспешившее вычеркнуть из списков поставок зимнее обмундирование, пыталось кое-как наверстать упущенное, а солдаты и офицеры тем временем мокли под проливным дождём и стыли на пронизывающем ветру. По всей армии прокатилась волна простуд и заболеваний, однако Скобелеву удалось избежать этого повального бедствия. Как только начался сезон дождей, он специальным приказом обязал офицеров сократить до минимума количество постов и укоротить смены часовым.

– За здоровье людей отвечаешь ты, Алексей Николаевич, – сказал он Куропаткину.

– Сапоги разваливаются, какое уж тут здоровье, – вздохнул Алексей Николаевич.

– В лапти переобуй, – не задумываясь, посоветовал Скобелев.

– Лапти, Михаил Дмитриевич, ещё сплести надо. И, между прочим, из лыка.

– Из лыка, говоришь? Тогда собери мастеров, я сам с ними потолкую.

Уже через день мастера – в большинстве пожилые, степенные – собрались в большой землянке. Тихо переговаривались, не очень понимая, для чего, собственно, их собрали. И молча вытянулись, когда вошёл начальник дивизии.

– Здорово, мастера! – Скобелев водрузил на стол разбитый донельзя солдатский сапог. – Вот задача: обуть эту развалюху в лапти, а лыка нет. Как быть, решайте сами.

– А чего же тут решать? – удивились мастера. – Эка важность, что лыка нет. Коли нет, так и не надо, мы и из соломы сплетём. Не хуже лыковых будут.

Уже через неделю часовые месили окопную грязь в огромных соломенных лаптях, надетых поверх сапог. Но Михаилу Дмитриевичу и этого показалось мало. Тщательно обследовав все части дивизии, поговорив с офицерами и потолковав с солдатами, 13 октября он написал приказ:

«Лагерь наш слишком скучный. Желательно было бы, чтобы чаще горели костры, пели бы песни; назначать по очереди перед вечернею зарёю в центре позиции играть хору музыки. Разрешается петь и поздно вечером. Во всех ротах обратить серьёзное внимание на образование хороших песельников: поход без песни – грусть-тоска!»

Однако как Скобелев ни старался вникнуть в нужды и настроения солдат вверенной ему дивизии, сколько ни писал своих по-суворовски озорных приказов, все равно что-то оставалось в тени, недоступное его требовательному взгляду. Он любил нагрянуть внезапно, но и эта, ставшая уже поговоркой скобелевская внезапность удавалась далеко не всегда: генерал был на виду. И открыть ему глаза суждено было уже не военному, а служащему только по собственному желанию бывшему студенту, ныне Георгиевскому кавалеру и его личному порученцу Федору Мокроусову.

Война изменилась, а с нею изменились и обязанности порученца. Теперь Федору не приходилось скакать, загоняя лошадей, с боевыми приказами, разводить части по позициям и передавать устные распоряжения. Теперь он, помогая штабным офицерам, мотался по тылам, канцеляриям и складам, добывая портяночное полотно и нательные рубахи, вымаливая внеочередные сапоги и выпрашивая трофейные шинели. Война для него словно вдруг повернулась по команде «Кругом!», показав свой целёхонький, жирный, неприглядный зад: взяточничество интендантов, пьянство тыловиков, картёжные игры с тысячными банками поставщиков-посредников. И все они горестно вздыхали, бормотали громкие слова о долге и патриотизме, клянясь в отсутствии того, о чем он просил, выразительно шевеля при этом цепкими пальцами. Федор доказывал, ругался, умолял и грозил, но возвращался, не исполнив приказа, куда чаще, чем с рапортом об его исполнении.

Как-то он возвращался под вечер после одной из таких пустых поездок: улыбчивые снабженцы ловко отказали в просьбе выделить дивизии трофейные одеяла для лазаретов. Топал по грязи, с ненавистью вспоминая холёные лица и блудливые глаза, и в упор столкнулся с незнакомым поручиком, наотмашь хлеставшим по щекам низкорослого солдата в грязной, насквозь промокшей шинели. Солдатик стоял навытяжку, дёргая головой после каждой пощёчины, и молчал.

– Вот тебе, скотина, вот!..

– Прекратить! – Мокроусов рванул офицера за плечо. – Как смеете?..

– Вы это мне, сударь? – выдержав паузу, со зловещим удивлением спросил поручик.

– Иди, – сказал Федор солдату.

Но солдат дисциплинированно не двинулся с места: приказание господина в длинном пальто и шляпе с мокрыми обвислыми полями его не касалось. Он лишь посмотрел на Мокроусова тоскливыми покорными глазами и вновь преданно уставился на офицера.

– Ступай. – Поручик дождался, когда солдат уйдёт, натянуто улыбнулся. – Вы что-то хотели сказать?

– Я хотел сказать, что вы – мерзавец, поручик. А поскольку мерзавцы мерзости своей не понимают, то восчувствуйте её.

И с силой ударил поручика по щеке. Офицер дёрнулся, рука его метнулась к кобуре; возможно, он бы и пустил в ход оружие, но неподалёку показалась группа солдат.

– Я пристрелю вас, господин порученец. Рано или поздно…

– Зачем же поздно? Завтра в семь утра я буду ждать вас в низине за обозным парком, – Федор коротко кивнул и, не оглядываясь, зашагал к штабу: доложить об очередной неудаче.

Вечером он попросил Млынова быть его секундантом. Адъютант потребовал подробностей, молча выслушал и спросил:

– Наскучило служить, Мокроусов?

– Полагаете, что он непременно убьёт меня?

– Полагаю, что Михаил Дмитриевич вышвырнет вас из дивизии при любом исходе.

– А вы ему не говорите. Идёт война, и никто не застрахован от турецкой пули.

– Это – мысль, – усмехнулся Млынов. – Тогда идите-ка спать, господин дуэлянт.

Выпроводив Федора, адъютант тут же разыскал Михаила Дмитриевича, которому и доложил о предстоящей дуэли. Поступил он так не потому, что беспокоился за Мокроусова, и даже не по долгу службы, а из неприятия самих дуэлей, как средства улаживания ссор. Ему, отнюдь не дворянину, а всего лишь сыну обер-офицера, глубоко претило дворянское спесивое кокетство с собственной жизнью без особой к тому необходимости.

– Поручика арестовать, провести дознание, – хмуро распорядился Скобелев. – А вольнопера – вон. Хотя и жаль.

– Мокроусов не виноват, Михаил Дмитриевич, – зная генеральскую вспыльчивость, Млынов говорил осторожно. – Уверен, если бы на ваших глазах били человека, который не может защищаться, вы бы тоже не удержались от пощёчины.

– Да?.. – Скобелев недовольно посопел. – В семь у них рандеву? Ну что же, все должно быть по правилам. Поезжай.