Путешествие в слово, стр. 43

Правильным ли будет отнести к синонимам силон и релон, инчос и тифозо, Иван и Жан, день кукушки и день рыбы? Скорее, это разноязычные соответствия.

В МАСКАРАДНЫХ ОДЕЖДАХ,

В незапамятные времена человечество выработало ритуалы жертвоприношений, очертило круг обычаев, которых следует неуклонно придерживаться. Отступить от установленных правил значило вызвать на себя гнев и сверхъестественных сил, и своих соплеменников.

Первобытное сознание четка разграничивало понятия добра и зла. Древний человек превосходно знал, что такое хорощо и что такое плохо. Что можно и чего нельзя. То, , чего нельзя, — табу.

Табу — полинезийское слово, составленное из ta — «отмечать» и ри — «всецело выделенный», «священный», tapuwnvi tabu значит: «неприкосновенный, запретный». Это слово привез с островов Тонга в Европу английский мореплаватель Джеймс Кук.

У племен, находящихся на нижней ступеньке общественного развития, табу — это «кодекс запрещений», назначение которого — регламентировать и охранять жизнь сообщества людей.

Нельзя разбрасывать пепел — «ты сгоришь». Нельзя ворошить палкой крысиную нору — «земля разверзнется и поглотит тебя».

В Африке, в Бенине, многие крестьяне и в наши дни воздерживаются от работы в поле в базарные дни. Преступившие эту традицию могут быть убиты молнией, посланной разгневанным богом дождя. В ряде африканских деревень возбраняется выращивать лук (таков нелепый обычай, корни которого нам неизвестны), и жители вынуждены покупать лук у соседей.

Запреты, нарушение которых якобы неминуемо влечет за собой жестокую кару со стороны духов, божеств, прочих фантастических сил, не были достоянием только первобытных племен. Христианская религия, осудившая многие традиции и обычаи язычников, выработала свою систему запретов, цель которых — укрепить влияние церкви. Впрочем, в равной мере это относится и к другим религиям.

Но табу налагается не только на ряд действий и предметов. Оно распространяется и на слова.

И вновь перед нами интереснейшее явление языка, раскрывающее множественность проявлений взаимосвязи и взаимозависимости слов.

Я имею в виду табу и эвфемизмы.

Языковое табу существовало во все обозримые времена и у всех народов. Другое дело, что в основе их лежали и лежат разные причины. Наши далекие предки наивно верили в тождество вещи и ее названия. Имя является неотделимой частью человека. Тот, кто владеет его именем, обретает над ним власть. Поэтому нельзя подлинное имя вождя племени, воина, родственника произносить вслух — это может помешать им в бою или на охоте, обезоружить их перед врагом или зверем. Нельзя употреблять и имя зверя, на которого охотишься. Это его сердит и оскорбляет, а поэтому удачи не жди. Те же тихоокеанские островитяне и ныне не будут хвалить внешность ребенка, потому что тогда «он умрет». У кафров женщина не имеет права публично произносить имени мужа, и она придумывает замены имени.

Следы наивных представлений явственно проступали в мировоззрении греков. Своих жестоких богинь кары и мести они нарекли вторым, подставным, именем — Эвмениды, что значит благосклонные.

У древних евреев на имя их божества также налагалось табу. Нарушение его каралось смертью. В связи с этим имя божества забылось, и только в прошлом веке ученые установили, что звучало оно — Яхве. Вместо этого «настоящего» имени употреблялось три других: Иегова, Саваоф и Адонай.

Запреты, возникшие в сфере общественной жизни на разных ступенях развития человечества, вызвали необходимость замены «страшных», нежелательных, грубых слов другими. В языкознании их назвали эвфемизмами (от греческих слов, переводимых «хорошо, вежливо говорю»). Это еще один источник образования синонимов.

Слуга Сганарель из комедии Мольера восклицает: «Это дело неба!» Великий француз во всех своих пьесах иыпуладен был заменить этим словом подразумевающееся — бог, которое запрещалось произносить со сцены.

Под строжайшим запретом у суеверных людей был и черт (дьявол, бес, сатана). У писателя Мельникова-Печерского есть такая сценка:

« — Не послушаю я наветов дьявола, — начала было Дуня, но порывистым движением Варенька крепко схватила ее за руку.

— Не поминай, не поминай погибельного имени, — оторопевшим от страха голосом она закричала».

Ну, а если все же требовалось его упомянуть, то как быть? Очень просто. Ему придумали сравнительно благопристойные эвфемизмы: он, нечистый, нечистая сила, враг, вражья сила, черный, зеленый, лукавый, луканъка, шут, шишига, антипка, анчутка.

Вряд ли в способности «перекрестить» черта русским уступают англичане, французы, итальянцы. Большинство немцев сейчас в разговоре, не задумываясь, могут послать друг друга к черту, а было время, когда он фигурировал под «псевдонимами» враг, противник, живодер, мучитель, искуситель, злюка, черный, музыкант…

Пережиток суеверий до сих пор проглядывает в лексике охотников и рыбаков.

«На охоте, — вспоминает В. Солоухин в рассказе „Зимний день“, — мы не говорим ни „лось“, ни „зверь“, но единственно „он“. Кажется, то же бывает и на других охотах на крупного зверя».

Все верно. Уже в далекие времена охотники переименовали арктоса в вежливое медведь (общеславянское «медоед», «тот, кто ест мед»). Но, видимо, забыв через века, что медведь — имя-заменитель, прибегли к вторичному переименованию. Его стали величать: хозяин, ломака, мохнач, лесник, косолапый, бурый, а то и совсем по-людски — Топтыгин, Потапыч, Михайло Иваныч.

Бьр — «бурый» — назвали его и немцы.

Следы языкового запрета лингвисты нашли в слове рыба. Как полагают, в языке пращуров ее название было иным — цивс. Но произносить это слово остерегались, чтобы не вернуться без улова. Последовала замена. Наша рыба пошла от родственного немецкого слова руппе, что означало «личинка угря».

Ни пуха ни пера — желаете вы приятелю, идущему на экзамен. А ведь «пожелание наоборот» досталось нам от промыслориков.. Остерегаясь лесных духов, оберегающих обитателей лесов и преследующих охотника, люди изобрели «обезвреживающую от сглаза» словесную формулу. Высказанные вслух недобрые слова должны были усыпить бдительность духов и сопутствовать успеху. А смысл замаскированного пожелания был таков: «чтоб тебе принести побольше пуха и пера» (то есть зверя и птицы).

Точь-в-точь такое же значение имеет и бытующее среди рыбаков выражение ни пера ни чешуйки (где перо — «рыбий плавник»). Но эти слова еще не вышли из рамок профессиональной лексики. Видимо, потому, что «охотничьего» пожелания вполне достаточно.

Я порою остерегаюсь произнести столь точное слово куда. «Куда ты идешь?» Для одних, как полагается, это обычный вопрос. Другие недовольно попрекнут: «Куда, куда. Теперь пути не будет». Наверно, поэтому с удовольствием слушал известных эстрадных артистов, высмеявших это сакраментальное «куда».

Штепсель. Куда ты?

Тарапунька. Да разве можно так спрашивать: «Куда, куда?» Ты же мне дорогу закудыкал! У меня же теперь неприятности будут. Верная примета!

Штепсель. Неужели оттого, что я спросил «куда», у тебя будут неприятности? Как ты можешь в это верить? Позор!

Тарапунька. Ну хорошо, мне ты не веришь, по классикам ты веришь? Пушкину ты веришь?

Штепсель. Верю. Ну так что?

Тарапунька. А что у Пушкина Ленский перед дуэлью пел?

Штепсель. «Куда, куда вы удалились…»

Тарапунька. Ага, видишь, «куда, куда!» Вот его и застрелили.

Кстати, мир артистов тоже не безупречен в отношении всякого рода примет. Прочтите превосходный рассказ Карела Чапека «Как ставится пьеса». В нем как бы продолжается разговор о «пожеланиях наоборот»:

«Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: „Желаю успеха“. Надо сказать: „Ну, ползи, недотепа“. Актёру не говорите: „Желаю удачи“, а скажите: „Сломай себе шею“, да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: считается, что для того, чтобы премьера прошла гладко, на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала».