Его опасные пасы, стр. 11

Он попал в полковую школу, готовящую младших командиров. Ранний, ошеломляюще быстрый подъем, зарядка снаружи, в темноте, длинная винтовка, которую нужно зачем-то носить не на ремне, а прислонив к левому плечу, подставив ладонь под затыльник приклада и размахивая свободной правой – вперед до пряжки, назад до отказа. Все эти построения, объяснения устройства оружия, стрельбы – все это было как сквозь сон, и однажды он очнулся и увидел себя – худого, обветренного, крепче многих.

Ими пополнили потрепанную в боях дивизию, влили свежую кровь, которая, мешаясь со старой, быстро стала своей в этом организме и в дальнейшем еще не раз постепенно заменялась почти целиком.

Можно было бы многое рассказать о его жизни, – впрочем, он еще расскажет о ней, – затопленный блиндаж, экзема на ногах и фурункулы на шее, ночевки в снегу, марш под многодневным дождем, тяжесть глины, налипшей на каждом ботинке, и атака на рассвете из узкой глубокой балки, и жестокий удар, в плечо, и горячая струйка, бегущая под гимнастеркой, вниз, по ноге, в сапог. И долгое, бесконечное, прерываемое беспамятством путешествие, и белеющий бинтами и бельем госпиталь, где его обмывают в ванне две нянечки, и лишенная смысла, безнадежная боль, и ужас ожидания новой боли. Можно было бы вспомнить счастливые привалы, молодую хозяйку в пустой холодной избе, и лихих командиров, и дорогих промелькнувших друзей, с ними все делится пополам – место у огня, сухари, патроны и воспоминания.

Обо всем этом можно было бы написать, но это была бы иная, совсем отдельная книга.

После ранения он оказался на другом участке, в другом корпусе, но и здесь он чувствовал себя на месте – и вскоре был почти старожил. И хотя он уже немало умел, повидал и испытал на войне, он так и на смог мало-мальски приучить себя к разлукам и потерям. Более всего его поражала быстрота перехода из жизни в смерть. О том, что могут убить его, он в то время не думал.

Сразу после войны, в Венгрии, он поиграл немного за команду полка, а потом и дивизии. Удивительно, как все хотевшие играть, помнившие об этом, быстро и безошибочно нашли друг друга. Теперь у него прибавилось веса, удар потяжелел, как предсказывал Кубасов. И все его было при нем, только, разумеется, несравнимо выросла выносливость. Они могли играть сколько угодно. Для Игоря, да и для других, наверное, тоже, это было сейчас не просто игрой. С каждым рывком, ударом, пасом, прикосновением к мячу он окунался в довоенное, далекое, милое. Он играл, словно подтверждая для себя, что все это было и что все это еще будет, есть.

Многие играли неплохо, но он скоро понял, что получает истинное удовольствие только от собственного общения с мячом. Барабановых среди его партнеров не было.

О Ларисе после госпиталя он почти не вспоминал.

Однажды осенью, когда стояли в Будапеште, на улице Вац, он зашел к радистам и присел у дверей: они невнимательно слушали по трофейному приемнику футбольный репортаж из Москвы. И вдруг Игорь встал и подошел ближе: в прорезаемой помехами, отдаленной скороговорке комментатора, среди известных ему прежде и незнакомых имен он явственно уловил одну фамилию – Барабанов.

Само по себе было странно слышать ее рядом со знаменитостями, а комментатор еще уточнял, одобрял: «…молодой Барабанов удачно влился в прославленный коллектив», «…последние игры без гола не уходит», «…вот и сегодня, в подтверждение нашего о нем мнения, он забил важный, нужный команде гол…»

– Я с ним вместе играл, с Барабановым, – сказал Алтынов, боясь, что ему не поверят, и кивая на приемник. Но радисты не проявили к этому известию ни малейшего интереса.

Демобилизовался он в конце следующего лета. Городок совсем не изменился, но изменились – постарели или, напротив, возмужали, выросли – многие, кто встречался ему на пути.

Мать, конечно, тоже сдала, но была еще бодра и полна планов. Приятно было рассматривать нежданно знакомые вещи, которые были новыми невероятно давно, когда он был мальчиком. А на стене висел портрет отца, увеличенный с давней, молодых лет, фотокарточки. Как это было прекрасно, когда был отец! Первое время он ожидал, что встретит Ларису, и каждый день готовился к этому, но вскоре узнал, что ее давно уже не видели в городке, а прежде она гуляла с Барабановым. Зато он встретил как-то Валю Круглову, с которой проучился десять лет и помнил чуть ли не как себя – с самого детства. Она похудела и даже еще немного вытянулась, а за руку держала мальчика лет двух. Они поболтали с минуту, и он вдруг спросил – впервые:

– А помнишь, ты мне записку в карман положила? Она сделала вид, что не понимает, но тут же вспомнила, улыбнулась:

– А, баловство! – и посмотрела на него внимательным взглядом.

На городском стадионе играли в футбол. Играл левый полузащитник из их команды, Игорь не мог вспомнить, как его зовут. А справа играл Полунин, маленький крепкий краек, которого он любил бросать в прорыв точным пасом. Теперь он был еще плотнее, крепче, но у него по локоть не было левой руки. А в воротах стоял Платов, тот самый кудесник Платов. И когда он двинулся навстречу мячу, у Игоря сжалось сердце – Платов хромал, тяжело припадая на одну ногу.

После игры Игорь подошел к Полунину. Тот обрадовался, спросил возбужденно:

– Будешь с нами играть?

– Мне в Москву надо, учиться.

– Ну что? Барабанов – ты знаешь. Евтеева в Пруссии убило. Хмель не знаю где. Паша Сухов без вести пропал в самом начале, ты тоже знаешь. Кубасов? Служит, подполковник… Алтын, ну, может, поиграешь у нас немного?

Он отворил дверь с табличкой «Деканат», объяснил сидящему за столом седому человеку:

– Я ушел в армию отсюда в сорок втором.

– Ежели так, милости просим. С какого курса? Девчата, поступавшие вместе с ним, уже кончали и не помнили его, не успели запомнить. Сейчас на первом курсе были молодые, из десятилетки, а те немногие, что вернулись, тоже запомнили друг друга не все, но встречались тепло, как близкие, пережившие одинаковое люди.

Он обосновался в том же общежитии, но теперь переполненном, допоздна освещенном, шумном.

Во второй день майских праздников Игорь отправился на футбол. На всех станциях этой линии, особенно в центре и на «Белорусской», завихрялась, теснилась в узких переходах толпа, на перронах было черно от народу. На «Динамо» эскалаторы работали только вверх. Соскучилась по футболу послевоенная, праздничная Москва, радостно и озорно рвалась на открытие сезона.

Билетов в кассе, разумеется, не было. Игорь без колебаний купил с рук билет на Восток – отдал почти все – сорок рублей – и, забирая вправо, зашагал вдоль металлической ограды.

Место у него было за воротами, масштаб поля скрадывался, западные ворота слишком далеко, но зато ближняя штрафная площадь хорошо просматривалась.

Он пришел рано и теперь, все более волнуясь, смотрел на нежно-зеленый прямоугольник поля – с его места он выглядел, как квадрат, – на заполняемые натекающей толпой трибуны. То и дело он оглядывался на укрепленные позади стадионные часы, сверял их со своими ручными, трофейными. Трибуны были уже плотно полны, что тоже доставляло удовольствие. И вдруг их монотонный гул нарушился, возвысился оживлением, аплодисментами, свистом. Игорь завертел головой, не понимая, куда нужно смотреть, но тут же догадался, повернулся вправо, вытянул шею. Из туннеля по ступенькам медленно поднимались футболисты.

Они остановились, топая бутсами, подтягивая гетры. На них были длинные, почти до колена, трусы, а на майках, на спинах – английское новшество – четко различались номера. Игорь привстал, напряженно вглядываясь, пытаясь угадать, безотчетно страшась: играет ли, здесь ли? – и в тот же миг увидел его. Барабанов, стоя на одном колене, дошнуровывал бутсу. И словно когда-то, когда Алтынов играл сам, напряжение неожиданно отпустило его, он облегченно вздохнул и успокоился.