Золотое кольцо всадника, стр. 40

Поппея, раздражительная, как и все женщины в ее положении, не спала, ожидая мужа, и тотчас принялась громко бранить его. Ее слова так разъярили одурманенного вином цезаря, что он сильно ударил жену ногой в живот, а затем упал на ложе и забылся тяжелым пьяным сном. На следующий день он и не вспомнил бы об этом происшествии, если бы ему не сообщили, что у Поппеи случился выкидыш. Она чувствовала себя настолько плохо, что вскоре стало ясно: даже самые лучшие врачи Рима не смогут ей помочь, не говоря уж о ее старых служанках-еврейках с их магическими заклинаниями и колдовством.

К чести Поппеи следует сказать, что она ни разу не упрекнула Нерона, когда поняла, что умирает. Напротив, перед смертью она пыталась утешить его, измученного угрызениями совести, несколько раз повторив, что всегда желала расстаться с жизнью прежде, чем ее красота поблекнет. Она, мол, хочет, чтобы Нерон помнил ее до конца своих дней такой, какая она сейчас, все еще соблазнительная и любимая; что же до его поступка, то подобное могло случиться в любой семье, сколь бы прочны там ни были супружеские узы. Конечно, говорила Поппея, политические соображения вынудят Нерона вновь жениться, но она просит, чтобы это произошло не слишком скоро; еще она пожелала, чтобы он не кремировал ее тело, а похоронил по еврейскому обычаю.

Естественно, жена римского императора не могла быть погребена так, как того требовала вера иудеев, но Нерон разрешил женщинам-еврейкам собраться у ее тела для ритуального отпевания, а затем приказал забальзамировать покойницу. Также он без малейших колебаний отправил богатые дары и в Иерусалимский храм, и во все синагоги Рима, как того желала Поппея.

На Форуме он выступил перед сенатом и народом с памятной речью в честь умершей и, расчувствовавшись, плакал, когда в деталях описывал ее прелестный образ — от вьющихся кудряшками золотистых волос до розовых ноготков на ногах.

Похоронная процессия остановилась у мавзолея Божественного Августа, куда и поместили в прозрачном саркофаге ее набальзамированное тело. Многие почувствовали себя оскорбленными, так как в этом мавзолее Нерон не нашел места даже для родной матери, не говоря уже о своей супруге Октавии. Люди, за исключением евреев, не сожалели о смерти Поп-пси. Ведь она, не удовлетворясь серебряными подковами, велела подковать своих мулов золотыми, а также зачем-то ежедневно купалась в ослином молоке.

Я же скорбел о ней, о моей обворожительной Поппее, которая умерла столь молодой. Она всегда по-дружески относилась ко мне и, возможно, однажды подтвердила бы эту дружбу, разделив со мной ложе, если бы у меня хватило смелости прямо попросить ее об этом. Она же вовсе не была такой добродетельной, какой я ее поначалу считал, когда так слепо влюбился в нее. К сожалению, я прозрел лишь после ее свадьбы с Отоном.

Ну вот, я и закончил эту часть моего рассказа, и сейчас настал черед воспоминаний о твоей матери Клавдии и о том, как она относилась ко мне. Одновременно я опишу свою роль в заговоре Пизона [42] и то, как этот заговор был раскрыт. Мне будет мучительно говорить об этом, но я должен повиноваться голосу совести.

Итак, я постараюсь не отступать от истины (как это и было на протяжении всего моего рассказа) и не пытаться оправдать себя. Может быть, ты узнаешь кое-что новое о человеческих слабостях, когда однажды прочтешь это, Юлий, сын мой. Презирай меня, если хочешь. Я от этого ничего не потеряю. Никогда мне не забыть тот холодный ясный взгляд четырнадцатилетнего мальчика, которым ты наградил меня, когда мать заставила тебя навестить твоего до омерзения богатого и до омерзения глупого отца в этом удаленном от цивилизации месте, где я пытаюсь залечить свои душевные раны. Это был ледяной взгляд, пронизывающий сильнее самых суровых зимних ветров. Но ведь на то ты и Юлий, юноша, в чьих жилах течет кровь богов, а я — всего лишь Минуций Манилиан.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

АНТОНИЯ

Конечно же, я хотел оформить по всем правилам признание тебя моим сыном и дать тебе имя, о котором просила Клавдия. Но я решил, что разумнее будет немного выждать — с тем, чтобы дать твоей матери время успокоиться.

Я никак не мог помешать тому, чтобы Клавдия в Цере не узнала о последних событиях, происшедших в Риме, и о том, что по приказу Нерона и против своей воли я самолично организовывал казнь христиан. Разумеется, я делал и другое: отослал нескольких приговоренных в свои поместья, где им ничего не угрожало, а также предупредил десяток человек о грозящей им смертельной опасности и, возможно, спас жизнь Кифе, объяснив Тигеллину, сколь могущественным колдуном является этот старик.

Однако мне был хорошо известен вспыльчивый характер Клавдии; кроме того, я знал, что жены частенько вообще не понимают своих мужей — особенно тогда, когда мужья совершают поступки, продиктованные политической необходимостью или другими подобными соображениями, доступными лишь мужскому разуму. Потому-то мне и хотелось, чтобы V Клавдии было время прийти в себя, все обдумать и успокоиться.

Вдобавок в Риме меня ждала масса неотложных дел, и я все равно не смог бы сразу отправиться в Цере. Прежде всего мне предстояло пополнить зверинец новыми животными, получить денежную компенсацию за погибших Львов, собак и быков, а также составить подробный отчет об иных понесенных мною затратах и переделать множество прочих мелочей; должен, впрочем, признать, что с известного дня зверинец стал вызывать у меня отвращение — особенно в те мгновения, когда я думал о Клавдии.

Не располагало к поездке в Цере и внезапное самоубийство тетушки Лелии. Я сделал все, что мог, дабы это печальное событие сохранить в тайне, однако оно послужило поводом к невероятному количеству сплетен обо мне. И по сей день я могу объяснить ее поступок только умопомрачением.

Я думаю, что лишение моего отца должности сенатора и его последующая казнь нанесли сильнейший удар по ее рассудку, и она, пойдя на поводу у весьма сомнительного представления о фамильной чести, сочла своим долгом покончить жизнь самоубийством. Возможно, она полагала, что и я обязан был сделать то же самое из уважения к императору и сенату, и хотела показать мне, как именно должен поступить истинный римлянин.

Тетушка Лелия уговорила свою столь же сумасшедшую служанку вскрыть ей вены. Однако старческая кровь отказалась вытекать из ее тела даже в ванне с горячей водой, и в конце концов несчастная тетушка задохнулась в дыму угольной жаровни, которая всегда стояла в ее комнате, поскольку Лелии, как и всем пожилым людям, постоянно было холодно. Любопытно, что старушка догадалась приказать служанке тщательно заткнуть снаружи все щели, уплотняя окна и двери.

Я не подозревал ни о чем до тех пор, пока эта самая служанка не пришла ко мне с вопросом, можно ли ей уже проветрить комнату. У меня не хватило духа ругать эту глупую беззубую старуху, которая непрерывно твердила, что не могла не подчиниться своей госпоже. Я был совершенно раздавлен этим позорным событием, бросавшим тень на мое доброе имя.

Я, конечно же, распорядился разжечь погребальный костер и предать огню тело тетушки Лелии со всеми положенными почестями. В узком кругу родственников на ужине после погребения я произнес речь, посвященную ее памяти. Говорил я с трудом, поскольку, во-первых, был очень зол, а во-вторых, в жизни тетушки Лелии нашлось мало событий достойных упоминания. Клавдия все еще не оправилась от родов, так что я не пригласил ее на поминальные торжества, хотя и написал ей подробное письмо, где объяснил печальные причины своей задержки в Риме.

По правде говоря, мне приходилось очень нелегко. Мужественное поведение христиан на арене Ватиканского цирка и их бесчеловечная казнь, вызывавшая отвращение у нашей изнеженной молодежи, уже приобщившейся к греческой культуре, неожиданно пробудили в кругу знати, которая не поверила обвинениям Нерона, тайное сочувствие к пострадавшим. В результате я рассорился со многими, как мне казалось, верными друзьями.