Золотое кольцо всадника, стр. 29

Думаю, вся страшная правда открылась христианам только тогда, когда с рассветом воины начали распинать самых опасных преступников.

На кресты пошли те доски и бревна, что предназначались для укрепления звериных клеток и возведения дополнительных ограждений вокруг арены. Я отдал их с легким сердцем, потому что кресты ставили так тесно, что они как раз и образовали нужный забор. Однако радовался я недолго. Очень скоро выяснилось, что зрителям нижних рядов ничего не будет видно, ибо эти высокие столбы с перекладинами совершенно заслоняли арену.

Тигеллин торопился в сенат, и после его отъезда всеми работами пришлось руководить мне. Времени почти не оставалось, а предстояло еще выкопать прочно укрепленные кресты, разместить четырнадцать из них — по числу римских кварталов — так, чтобы они не мешали обзору, и, отломав у остальных перекладины, поглубже вогнать столбы в землю, дабы арену окружил-таки простой, хотя и не слишком высокий забор. Я рассчитывал, что публика не очень огорчится, если христиан будут пригвождать прямо к ограде, а не к более эффектно выглядевшим крестам.

Желая разгрузить цирк, префект преторианцев отправил под стражей тысячу осужденных женщин и мужчин в сады Агриппины, куда Нерон намеревался пригласить зрителей на вечернюю трапезу. Но нужно было позаботиться и о том, чтобы люди не голодали во время спектакля — ведь Ватиканский цирк находится за городом, и вряд ли кто отправится перекусить к себе домой.

Императорские повара показали себя с наилучшей стороны: корзины со съестным (из расчета одна корзина на десять человек) все прибывали и прибывали. Не забыли, разумеется, и о сенаторах, которым предназначались кувшины с недурным вином и жареные цыплята, а также о всадниках, для которых приготовили тысячи две корзин.

По-моему, не было никакой надобности сразу прибивать к ограде такое множество христиан и расходовать дорогостоящие гвозди. Вдобавок, я опасался, что крики распятых помешают представлению, хотя поначалу — очевидно от изумления — они вели себя на удивление тихо.

Только не подумай, Юлий, что я говорю так из зависти к Тигеллину, который изобрел это новшество. Я вовсе не боялся, что зрители станут смотреть лишь на распятых и не уделят должного внимания моим четвероногим питомцам. Просто я понимал, что публика может заскучать, если ей придется наблюдать за извивающимися от боли сотнями людей.

Когда тысяча человек кричит одновременно, их вопли наверняка заглушат и рев медведей, и рычание львов, и, конечно же, голоса актеров. Вот почему я собрал несколько христианских проповедников и отправил их к казнимым с просьбой вести себя во время представления потише или же в крайнем случае выкрикивать только имя Христа, чтобы публика знала, за что их карают.

Проповедники, многие из которых тоже были облачены в звериные шкуры, отлично меня поняли. Беседуя со стонущими и причитающими людьми, они уверяли их, будто эти муки почетны, ибо точно так же умер Иисус из Назарета. Страдания продлятся всего лишь миг и сменятся блаженством вечной жизни, говорили они. Нынче же вечером все мученики окажутся в раю.

Эти слова звучали весьма убедительно и проникновенно, и я не мог удержаться от улыбки. Когда же речь зашла о том, что сегодняшний день — величайший в жизни всех ожидающих казни невинных христиан, которым позволено пострадать за Иисуса, я начал кусать губы, чтобы не расхохотаться.

Похоже, эти проповедники всерьез завидовали тем, кто корчился от боли, прибитый гвоздями к деревянному забору и к крестам на арене. В конце концов я не вытерпел, разозлился и довольно грубо предложил ораторам обменять ожидающее их короткое страдание на длительную агонию распинаемых, если им этого так уж хочется.

И представь себе, Юлий, фанатизм христиан оказался столь велик, что один из проповедников, разорвав у себя на груди медвежью шкуру, начал умолять меня о милости — он, видишь ли, мечтал быть распятым.

Я долго отнекивался, но он все не отставал, и мне пришлось уступить и приказать преторианцам пригвоздить его к одному из крестов.

Солдаты, естественно, не обрадовались — им и без того хватало работы. Они даже несколько раз сердито ударили приговоренного, а потом стали спорить между собой о том, кому из них выпадет сомнительная честь вбивать гвозди в его руки и ноги. (У преторианцев немели пальцы от долгого махания молотками.) Я не возражал также против наказания проповедника плетьми, ибо надеялся, что от этого он ослабеет и, следовательно, раньше умрет. Закон милосерден — он позволяет бить тех, кого должны распять, чтобы сократить их муки на кресте. К сожалению, мы не успели высечь всех — времени было в обрез. Правда, самые добросердечные из преторианцев все же тыкали христиан копьями — дабы из них быстрее вытекла кровь.

И, однако, я не мог не восхищаться дисциплинированностью римлян и их исполнительностью, благодаря которым осуществлялись даже самые бессмысленные из замыслов Нерона.

Когда наступило утро и цирк стал заполняться толпами людей, со всех сторон спешившими к Ватиканским холмам, скамьи были уже чисты, строения на арене полностью готовы, участники представления соответствующим образом одеты, роли распределены, а распятые на своих крестах и заборе лишь извивались и негромко постанывали.

Вой гончих и рев диких быков сулили зрителям замечательное развлечение.

Пока самые нетерпеливые из них бились за лучшие места, тем, кто входил, как и положено, через главные ворота, давали свежеиспеченный хлеб и щепотку соли, а желающие могли даже освежиться кубком разбавленного водой вина.

Чувствуя великую радость от того, что я — римлянин, я спешно умылся и прямо в конюшне, возле стога сена, облачился в свою тогу с красной каймой всадника.

Я с удовольствием прислушивался к гулу возбужденной публики, будучи уверен, что ее ожидания оправдаются.

Выпив пару кубков вина, я внезапно подумал о христианах, которые искренне радовались смерти, ожидая скорой встречи с Иисусом.

Вообрази, Юлий, они призывали друг друга не плакать и не сетовать, но — смеяться и ликовать, презрев боль и страдания!

Вино приятно кружило мою усталую голову, и я почти не сомневался в том, что в этот день мне будет сопутствовать успех.

Однако знай я, что происходило тогда в курии, вряд ли мое настроение было бы столь безоблачным. Воспоминания и сейчас не дают мне покоя, и лучше я прерву ненадолго свой рассказ, чтобы собраться с силами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРИГОВОР

В день Ид (как это бывало всегда, за исключением летних месяцев) сенат собрался ранним утром на свое заседание в курии, которая, к недовольству многих, почти не пострадала во время великого пожара.

Нерон спал так долго, что опоздал на церемонию открытия. Когда же он прибыл, то жизнерадостно приветствовал обоих консулов поцелуями, рассыпая многословные извинения за опоздание, причиной коего явились насущные государственные заботы.

— Но, — пошутил он, — я готов подвергнуть себя любому наказанию, которое сенат решит назначить мне за небрежность, хотя и надеюсь, что почтенные сенаторы отнесутся ко мне снисходительно, когда услышат то, что я должен им сообщить.

Сенаторы подавили зевоту и устроились поудобней на своих местах, готовясь к часовой речи, выдержанной в лучших традициях Сенеки. Но Нерон ограничился несколькими дежурными фразами о нравственном образе жизни, предписанном богами, и о наследии наших предков, а затем перешел прямо к делу.

Этот опустошительный пожар [36], случившийся летом, это ужасное несчастье, могущее сравниться только с разорительными набегами галлов, вовсе не было наказанием, отмеренным богами за некоторые политически необходимые меры, принятые в Риме, на чем упрямо настаивают отдельные недоброжелатели; нет, это было умышленное насилие и жесточайшее преступление против рода человеческого и государства, подобного которому история империи еще не знала.