Синухе-египтянин, стр. 140

С собой у посла было превосходное вино гор, и мы веселили наши сердца этим напитком, а он рассказывал мне, что на башне Мардука все больше является знамений и предвестий, свидетельствующих о скором конце мирового времени. Мы оба чувствовали, что живем на закате мира, что грядет ночь и неизбежны многие потрясения, многие народы сгинут с лица земли, как сгинул народ Митанни, что старые боги должны умереть, прежде чем родятся новые боги и начнется новое мировое время. Он с любопытством расспрашивал меня об Атоне, качал головой и поглаживал свою бороду, слушая меня. А я рассказывал, что у Атона нет изображений и все люди равны перед ним, что тучнеет он не от жертвоприношений, а от любви людей друг к другу, ибо все люди, независимо от языка и цвета кожи, в его глазах братья, и пред его лицом нет различия между бедным и богатым, вельможей и рабом.

Вавилонский посол признал, что подобное божество никогда прежде не являло себя на земле и поэтому явление Атона – верный знак приближающегося конца, ибо никогда дотоле он не слыхал о столь опасном и грозном учении! Он сказал, что это учение делает верх низом и наоборот и распахивает настежь все двери, так что, думая об этом, встаешь с ног на голову и начинаешь ходить задом наперед. Его ученость и мудрость повергли меня в молчание, ибо он был родом из Вавилона – колыбели небесной и земной мудрости, и я глубоко чтил его и не хотел, чтобы он презирал меня за глупость. Поэтому я не стал делиться с ним своими мыслями о том, что явление Атона и вера фараона Эхнатона дают всем народам на земле неповторимую возможность. Я сам готов был назвать эти свои мысли глупыми, особенно теперь, когда побывал на войне и вернулся оттуда с обожженными руками и коленями, насмотревшись на изувеченные тела. Неудивительно, что после этого разум твердил мне, что люди совсем не братья друг другу, а скорее кровожадные львы!

Так прибыли мы после приятного плавания в Ахетатон, и, возвращаясь, я думал, что я стал мудрее, чем был до отъезда.

3

За время моего отсутствия к фараону снова вернулись головные боли, и тревога точила его сердце, потому что он чувствовал, что все, к чему он прикасается, идет прахом. Его тело воспламенялось и сгорало в огне его видений, он таял и чах, снедаемый беспокойством. Для его успокоения жрец Эйе решил устроить осенью после уборки урожая, когда вода начинает прибывать, празднества по поводу тридцатилетней годовщины воцарения фараона. Не имело значения, что на самом деле фараон Эхнатон правил куда меньше – давно уже стало традицией учинять подобные торжества в любое угодное фараону время. К примеру, его отец неоднократно справлял этот праздник тридцатилетья, так что устроение его никак не оскорбляло приверженность фараона Эхнатона к правде.

Все предзнаменованья были благоприятны: урожай оказался умеренно-обильным, и, хоть зерно оставалось крапчатым, бедняки получили свои меры полными. Я привез с собой мир, и все купцы ликовали по поводу открывающейся торговли с Сирией. Но для будущего наиважнейшим было то, что с вавилонским посольством фараону Эхнатону была прислана в жены одна из многочисленных сестер царя Буррабуриаша, а также была передана просьба прислать в жены самому вавилонскому царю дочь фараона. Это означало, что Вавилония хочет остаться союзницей Египта, весьма опасаясь хеттов.

По мнению многих, отправление египетской царевны в Вавилон, в женские покои царского дворца, было поношеньем для чести Египта, ибо священная царская кровь не могла мешаться с чужеземной. Однако фараон не видел в этом никакого бесчестья. Он печалился о дочери: сердце его содрогнулось при мысли, что его маленькая девочка окажется одна среди толпы жен в чужой земле, и он вспоминал бедных митаннийских царевен, умерших в фиванском Золотом дворце. Тем не менее дружба с Буррабуриашем была столь ценна для фараона, что он согласился отдать ему в жены младшую дочь, которой от роду было всего два года, по причине чего он обещал пока совершить свадебный обряд, на котором посол Вавилонии будет представлять царя, а саму царевну прислать в Вавилон по достижении ею полного женского возраста. Посол с готовностью согласился с таким решением и с неменьшей готовностью согласился бы на дочь любого из царских сановников вместо царевны. Но когда я пытался объяснить это фараону, он не стал слушать, потому что подобный обман был противен его приверженности правде.

Ободренный всеми добрыми известиями, фараон забыл о своих головных болях и вполне насладился торжествами тридцатилетья в Ахетатоне, тем более что Эйе устроил их с поелику возможной пышностью. Так, перед фараоном предстало посольство из страны Куш, приведшее с собой поперечно-полосатых ослов и пятнистых жирафов; чернокожие посланники держали на руках маленьких мартышек и поднимали повыше пестрокрасочных попугаев, чтобы тех было лучше видно. Рабы пронесли перед фараоном слоновую кость и золотой песок, страусовые перья и ларцы из черного дерева, и не было среди подношений недостатка ни в чем из того, чем земли Куш от века платили дань Египту. И только немногие знали, что Эйе достал эти подарки из собственных фараоновых кладовых и что тяжелые корзины с золотым песком внутри пусты. Во всяком случае, фараону об этом известно не было, поэтому он сердечно радовался, глядя на обильные подношения, и восхвалял преданность страны Куш. Затем перед фараоном пронесли дары Вавилонии, критский посланник преподнес диковинные вазы и кувшины, наполненные драгоценными маслами, Азиру тоже прислал свои подарки, благо ему были обещаны щедрые ответные дары, если он соизволит прислать свои, к тому же его послу представлялась удобная возможность пошпионить в Египте и разузнать о намерениях фараона.

Вот так случилось, что в эти осенние дни после сбора урожая Ахетатон стал средоточием блистательной старины и богатства Египта, и сам Небесный город, залитый светом, многокрасочный, подобный волшебному яркому сну, был как будто обрамлен этим блеском и богатством. Вся знать, вельможи и сановники в Египте наперебой славили в эти дни фараона Эхнатона и соперничали в изобретении все более превосходных восхвалений в его честь. Великолепны и устрашающи были отряды городской стражи, выступающие в шествии мерным шагом с левой ноги; острия их копий пламенели на ярком свете, а древки отливали синевой, хотя копья были совершенно безобидны и никому не могли бы причинить вреда, ибо целиком вместе с наконечниками были сделаны из дерева и выкрашены, однако чужеземцам они казались медными, и те дивились фараонову могуществу.

По завершении шествий и церемоний фараон Эхнатон повел в храм Атона свою крохотную дочь, которая еще не достигла полных двух лет и ходила нетвердым шажками. В храме он велел царевне встать рядом с вавилонским послом, и жрецы, по обычаю, разбили между ними кувшин. Это было великое мгновение, ибо оно скрепляло дружбу и союз между Вавилонией и Египтом и удаляло многие тени, нависшие над будущим. По крайней мере, мы думали, что оно должно их удалить, мы – те, кто знали истинное положение дел и обсуждали в рассудительных беседах отношения между нашими народами. Если б нам и пришло в голову усомниться в этом, то кислые лица посла Азиру и представителя страны Хатти тотчас рассеяли бы все сомнения и укрепили бы нашу радость. Но в те дни мы не хотели сомневаться и верили желаемому.

Посол Вавилонии с воздетыми руками склонился в глубоком поклоне перед маленькой царевной, ибо с этого мгновения она, несмотря на свой юный возраст, становилась царственной супругой его господина, царя Буррабуриаша. Почтив царевну поклоном по египетскому обычаю, посол затем поклонился еще раз на вавилонский манер, прижав руки к груди и ко лбу. Мне говорили, что во все время торжественной церемонии царевна вела себя превосходно, а по ее окончании нагнулась, подняла с пола черепок кувшина и с любопытством разглядывала его, держа в маленькой ручке. Свидетели расценивали это как особенно доброе предзнаменование.

После священнодействия фараоном овладело необычайное волнение – ведь он любил свою дочь, но, ослепленный блеском власти и богатства, он паче прежнего верил видимости. Поэтому в храме Атона он, нарушая церемониальный порядок, заговорил перед чужеземными посланниками, египетскими вельможами и горемычными воинами стражи от полноты сердца, так что следы измождения и боли совершенно изгладились с его серого лица и кровь прилила к щекам. Высоким звонким голосом он славил Атона, говоря, что ныне прозревает рассветное зарево, разгорающееся над миром утреннюю зарю, сменяющую долгую ночь невежества, суеверия, страха, вражды и войн. Все могущество и богатство Египта царь посвящает служению Атону и призывает посланцев чужеземных стран донести весть об этом в свои земли и поведать это своим царям и правителям, дабы свет разогнал тьму, омрачающую их души. Ой говорил так долго и прекрасно, что египетские вельможи начали озабоченно переминаться, а чужеземные посланники не смели поднять глаз и встретиться взглядом, ибо из-за его поведения, противного обычаям, из-за его вдохновенной горячности, не приличествующей его сану, и слов, звучащих в их ушах горячечным бредом помешанного, все решили, что он безумен.