Синухе-египтянин, стр. 100
Но ужаснее всего было то, что на площади перед храмом валялись неубранные разлагающиеся трупы, поскольку, желая избежать гнева фараона, все делали вид, что ничего о них не знают, – ведь фараону было доложено, что погибло всего несколько человек. Родственникам тоже не разрешалось убирать тела дорогих им людей, только самым богатым сарданы продали в первый день несколько трупов с площади, а уже на второй и сами убежали оттуда из-за вони. Сладковатый запах разложения распростарнился на весь город, и даже нильская вода была отравлена, так что через несколько дней в городе начались повальные болезни, с которыми невозможно было справиться, потому что Дом Жизни с его снадобьями оставался за стенами храма.
Каждую ночь в городе бушевали пожары, и раскрашенные негры грабили дома и пили вина из золотых чаш, а сарданы спали в мягких постелях под балдахинами. Но жрецы Амона с утра до ночи слали со стен храма проклятья ложному фараону и богоотступникам. Из всех щелей вылезли отбросы городского населения – грабители могил и уличные воры, не боявшиеся никаких богов, в том числе и Амона. Они набожно славили Атона и шли в его храм, поспешно вычищенный, чтобы получить у оставшихся в живых жрецов символ жизни и повесить его себе на шею как талисман, а потом, в темные ночи, грабить, убивать и насиловать кого вздумается. После этих дней и ночей Фивы несколько лет не могли возродиться, власть и богатство вытекли из этого города, как кровь вытекает из бесчисленных ран человека.
3
Хоремхеб жил в моем доме, он перестал спать и худел, взгляд его становился все более мрачным, и он уже пренебрегал едой, которую Мути с утра до вечера ему предлагала, ибо, подобно многим женщинам, она очень привязалась к Хоремхебу и уважала его больше, чем меня – хотя и ученого, но слабого, лишенного мускулов человека. И Хоремхеб сказал:
– Плевал я и на Амона и на Атона, но они доведут до того, что мои воины совсем одичают и озвереют, так что мне придется высечь немало спин и отрубить немало голов, прежде чем я сумею их снова образумить. Это большая беда, ведь я знаю многих из них даже по имени, помню их заслуги и понимаю, что если держать их в узде, они могут быть хорошими воинами.
Каптах богател день ото дня, и лицо его все больше лоснилось, он не уходил из «Крокодильего хвоста» даже на ночь, поскольку младшие офицеры из сарданов, не спрашивая о цене, платили за напиток золотом или награбленным добром, так что задние комнаты кабачка наполнились доверху драгоценностями, шкатулками и коврами. Само это заведение никто не притеснял, грабители обходили его стороной, так как оно охранялось воинами Хоремхеба, которых Каптах поил с утра до вечера, благодаря чему они несли свою службу добросовестно, призывая на помощь богов и благословляя хозяина. На дверях кабачка для устрашения и предупреждения бесчинствующих они повесили даже голову пойманного на улице грабителя.
На третий день беспорядков мои снадобья кончились, купить их стало невозможно даже за золото, и я был бессилен исцелять болезни, распространяемые в кварталах бедняков гниющей водой и разлагающимися трупами. К тому же я устал, сердце мое было подобно ране в груди, и глаза от недосыпания стали красными. Мне все надоело – и бедняки, и раны, и Атон, и я отправился в «Крокодилий хвост» и напился там смешанных вин, пока не уснул, а наутро Мерит разбудила меня – оказывается, я спал рядом с ней на ее циновке. Мне стало очень стыдно, и я сказал ей:
– Жизнь подобна холодной ночи, но это прекрасно, когда двое одиноких греют друг друга в стужу, хотя их руки и глаза друг другу лгут.
Она сонно зевнула и сказала:
– Почем ты знаешь, лгут ли мои глаза и руки? Но мне надоело бить по рукам воинов и отбиваться от них, а у тебя под боком единственное надежное место в этом городе, где меня никто не тронет. Почему это так – я не ведаю, и мне обидно, что ты даже не взглянул на мой живот, в котором нет никакого изъяна, – ведь меня называют красивой женщиной.
Я пил пиво, которое она принесла, чтобы разогнать мое похмелье, и ничего не нашелся ей ответить. Она смотрела в мои глаза смеющимися карими глазами, хотя на дне их оставалась печаль. И она спросила:
– Не могу ли я помочь тебе, Синухе? Я знаю, что в этом городе есть женщина, которая много тебе должна. Теперь все стоит вверх дном и многим приходится возвращать старые долги. Может быть, и тебе стало бы лучше, если бы ты получил то, что тебе задолжали, и не подозревал в каждой женщине пустыню, способную тебя испепелить?
Я уверил Мерит, что не считаю ее пустыней, но все-таки ушел от нее – ведь я был всего лишь человек, а сердце мое в эти дни онемело от крови и ран, я хлебнул такого угара ненависти, что боялся себя самого. Поэтому слова ее начали тлеть и разгораться во мне как пламя, я вспомнил храм кошачьей богини и дом по соседству с ним, и хотя время, словно песок, уже покрыло мои воспоминания, в эти дни фиванского ужаса из могил поднялись все умершие, и я вспомнил своего ласкового отца Сенмута и добрую мать Кипу, а думая о них, почувствовал во рту вкус крови, ведь я знал, что в эти дни в Фивах нет ни одного высокородного и богатого человека, который был бы вполне защищен, и мне достаточно было заплатить нескольким воинам, чтобы они исполнили любую мою просьбу. Но я не знал, чего я хочу, и поэтому отправился домой, сделал все, что можно было сделать для больных, не имея снадобий, и посоветовал жителям бедных кварталов вырыть себе колодцы у берега реки, чтобы вода очистилась, просачиваясь сквозь ил.
На пятый день страх охватил даже офицеров, ибо воины начали осыпать их проклятьями, перестали сбегаться на зов трубы, а повстречавшись на улицах, выхватывали у них из рук и ломали их золотые плетки. Они обращались к Пепитатону, тоже пресыщенному разбойной жизнью воинов и тоскующему по своим кошкам, и умоляли его пойти к фараону, рассказать ему правду, а потом снять с себя воротник царского военачальника. Поэтому на пятый день гонцы фараона пришли в мой дом и позвали Хоремхеба к Эхнатону. Хоремхеб, похожий на разбуженного льва, встал, умылся, оделся и пошел с ними, ломая голову, что сказать фараону, поскольку сегодня покачнулась и власть фараона, и никому не было ведомо, что может случиться завтра. Фараону он сказал:
– Эхнатон, времени мало, мне некогда напоминать тебе о том, что я тебе советовал. Но если хочешь, чтобы все стало по-прежнему, передай мне на три дня свою власть, на третий день я возвращу ее тебе, а ты не допытывайся, что я сделал.
– Ты сокрушишь Амона?
– Честное слово, – отвечал Хоремхеб, – ты безумнее лунатика, но после всего, что случилось, Амон должен пасть, иначе нам не сохранить власть фараона. Поэтому я свергну Амона, но не спрашивай, как я это сделаю.
– Только не причиняй зла его жрецам, – предостерег фараон, – ибо они не ведают, что творят.
Хоремхеб отвечал ему:
– Честное слово, тебе надо бы вскрыть череп, ничто другое тебя, должно быть, не излечит, но раз я прикрыл тебя однажды своим плащом, то послушаюсь и сегодня.
Тогда фараон заплакал и протянул ему на три дня жезл и бич. Как все это произошло, я не видел и знаю только по рассказам Хоремхеба, а он, как всякий воин, любил приукрашивать рассказы своими подробностями. Во всяком случае, он вернулся в город в золотой колеснице фараона и, разъезжая по улицам, стал сзывать воинов, называя их по именам. Собрав самых преданных, он велел протрубить в трубу, приказав остальным собраться вокруг стягов с изображением сокола и львиного хвоста. Всю ночь он наводил порядок – из воинских казарм доносился рев и вой, а его подручные изломали целую кучу палок, пока у них не устали руки и они не стали жаловаться, что никогда в жизни так не трудились. Лучших своих людей Хоремхеб отправил наблюдать за порядком на улицах, они привели всех воинов, которые не послушались призыва трубы, и Хоремхеб повелел высечь их, у тех же, чьи руки и одежды оказались в крови, на виду у остальных воинов скатились с плеч головы. К утру все отребья Фив разбежались, словно крысы, ибо каждого пойманного на воровстве или грабеже тут же протыкали копьями. Они разбегались и дрожали, прячась в своих убежищах и срывая с себя символ Атона – крест, боясь, что это может их выдать.