Черный ангел, стр. 17

Флот не вернулся.

Дворец Луки Нотара хмуро хранит на берегу моря свои тайны.

Я больше не могу вынести эту неопределенность.

Прошло больше двух недель с тех пор, как мы встретились в последний раз. Я ведь даже не знаю, в городе ли она еще – или нет.

Напрасно я ездил верхом по городу и гарцевал вдоль стен. Напрасно старался заглушить снедающее меня беспокойство, с головой уйдя в лихорадочную работу. Эта женщина не отпускает меня. Каждую ночь я вижу во сне ее лучистые глаза. Ее гордость и холодная надменность разрывают мне сердце.

Мне безразлично, что она – дочь знатного вельможи и сербской княжны. Безразлично, что ее род – даже древнее императорского. Я – сын своего отца.

Сорок лет. Я считал, что жизнь моя уже склоняется к закату…

Почему бы мне не попробовать встретиться с Анной? Ведь нам остаются лишь считанные дни. А время уходит безвозвратно. Эти дни пролетают один за другим, словно стрелы. Работа, военные учения, списки боеприпасов. Пустота.

Из темноты своего дома я шагнул этим утром в море света. Ослепительно сияло солнце. Небо простиралось над Константинополем, словно голубой балдахин. Меня охватило глубокое волнение.

Не верхом, а пешком, как самый бедный паломник, я двинулся в путь. Далеко-далеко голубела мраморная башня Золотых Ворот.

Потом я снова увидел гладкую каменную стену и узкие стрельчатые оконца на верхнем этаже дома Луки Нотара. Над воротами – герб. Я постучал.

– Я – Жан Анж, приближенный протостратора, – громко заявил я.

– Флотоводец в море. Оба его сына – с ним. Госпожа больна и лежит в постели. Она никого не принимает, – послышался ответ.

– Хочу видеть дочь вашего господина, Анну Нотар, – сказал я.

Она появилась в сопровождении пожилого евнуха из недоступной для посторонних части дома. Эту женщину воспитывали как императрицу. Она – свободная гречанка. Евнух был сморщенный и бесцветный, словно сушеное яблоко, глухой и беззубый. Но одежды его были очень дорогими.

– Я ждала тебя, – сказала Анна. – Я долго ждала тебя. Но я уже не испытываю гордости оттого, что ты пришел. Сядь, Жан Анж.

Евнух печально покачал головой, в немой мольбе простер руки к небу, закрыл лицо ладонями и опустился на табурет в углу комнаты. Таким образом он снял с себя всякую ответственность…

Вошла служанка с золотым кубком на серебряном подносе. Кубок был очень старым, он помнил древние времена. На нем был изображен сатир, который преследовал несколько убегающих нимф. Это был фривольный кубок. Смочив губы в вине, Анна протянула кубок мне.

– За наше взаимное расположение, – проговорила она. – За нашу дружбу. Надеюсь, ты пришел в наш дом с добром, а не со злом.

Я выпил вино ее отца.

– За отчаяние, – произнес я. – За забвение и мрак. За время и пространство. За наши оковы. За наши драгоценные кандалы. За то, что ты существуешь, Анна Нотар!

На порфировом полу лежали дивные ковры, переливавшиеся всеми красками Востока. За узкими стрельчатыми оконцами блестело Мраморное море. Ее карие глаза сияли. Ее кожа была словно золото и слоновая кость. На губах ее по-прежнему играла улыбка.

– Говори, – потребовала Анна. – Скажи хоть что-нибудь. Говори взволнованно и серьезно, словно сообщаешь мне важные вести. Евнух не может тебя слышать, но ему спокойнее, когда ты о чем-то оживленно рассуждаешь.

Это было трудно сделать. Мне хотелось лишь смотреть на нее.

– Твой гиацинтовый запах, – пробормотал я. – Гиацинтовый аромат твоих щек.

– Ты опять?! – раздраженно накинулась она на меня.

– Да, опять, – кивнул я. – Твое одеяние, в котором мерцают золотые нити, прекрасно. Но сама ты гораздо прекраснее. Этот наряд слишком ревниво скрывает твою красоту. Его что, придумали монахи? Ваша мода изменилась с тех пор, как я был молод. Во Франции очаровательные дамы обнажают к восхищению мужчин даже груди, поступая, как прелестная Аньес Сорель, фаворитка короля Карла. А вы здесь все прячете – даже свои лица.

О, если бы мы смогли когда-нибудь попутешествовать вместе по вольному Западу! – воскликнул я. – Первую женщину, которая открыла мне истинную прелесть плотской любви, я встретил возле купальни у Источника Молодости, на берегу Рейна. Это случилось в тот день, когда утром пел соловей и сестра моя Смерть плясала на кладбищенской стене. Та, у источника, была цветущей женщиной, старше меня, – и вовсе не скрывала своей красоты. Она сидела нагая на краю бассейна, погрузившись в чтение, в то время как благородные дамы и господа резвились в воде и лакомились у плавающих столиков. Ее звали госпожа Доротея. От нее я получил рекомендательное письмо к Энею Сильвию из Базилеи, если тебе известно, кто он такой. Все это случилось после того, как я вышел из братства вольного духа. До этого я занимался любовью только в кустах и в темноте… А эта благородная дама устроила меня на пуховых подушках и зажгла свечи вокруг ложа, чтобы не упустить ни единой мелочи.

Анна Нотар покраснела. У нее задрожали губы.

– Зачем ты рассказываешь мне об этом? – спросила она – Это непохоже на тебя. Я не ожидала от тебя такого…

– Затем, что я жажду обладать тобой, – ответил – Плотское желание, возможно, и не любовь, но нет любви без плотского желания. Но заметь: я не говорил так, когда мы были с тобой наедине и ты находилась целиком в моей власти. Нет, нет, ты не вонзила бы мне в грудь стилет, если бы я тогда коснулся тебя. Ты бы этого не сделала. Я вижу это по твоим глазам. Но мое желание чисто, как огонь. Ты сама подаришь мне свой цветок. Я не буду срывать его силой.

Она молчала.

– Анна Нотар! – вскричал я. – Анна Нотар! О, как я люблю тебя! Не слушай меня, ибо я сам не ведаю, что говорю. Я просто счастлив. Ты делаешь меня счастливым.

Братство вольного духа, – продолжал я. – Они признают только Четвероевангелие. Они отвергают крест. Все их имущество – общее. Члены братства есть и среди бедных, и среди богатых – и даже там, где и представить-то себе невозможно. Они узнают друг друга по тайным знакам. Они живут во всех странах под разными именами. Есть среди них и дервиши… Членам этого братства я обязан жизнью. Потому-то я и сражался во Франции: многие из них встали под знамена Орлеанской Девы. Но когда мне исполнилось двадцать четыре года, я покинул братство. Фанатизм и ненависть его членов хуже любой другой ненависти. С тех пор пройдено много дорог…