Дочь Петра Великого, стр. 28

– Когда вы приказываете, мне не остается ничего иного, как повиноваться, – ответил Шувалов.

– Я жду вас завтра вечером у себя, – сказала напоследок очаровательная женщина, одарив его благосклонным взглядом, – приходите, сударь, поведать мне об успехе предпринятых вами шагов.

– Вы делаете меня самым счастливым человеком на свете...

– О! До этого еще далеко, – засмеялась прекрасная дипломатка.

Гонение на женщин

«Этот Бестужев, видимо, не ревнивец», – подумал Шувалов, вечером следующего дня застав красивую супругу министра в одиночестве. Он поспешил опуститься перед ней на колени и, пылая страстью, поднести к сухим губам ее руку, с готовностью предоставленную ему.

– Ну, чего вы добились? – спросила деятельница женской дипломатии.

– Ничего, – ответил Шувалов до смешного боязливым тоном проштрафившегося мальчишки, которому учиняют допрос, – императрица подняла меня на смех. Так-то вот, и даже более того.

– То есть?

– Она поинтересовалась, сколько морские державы мне заплатили за то, чтобы я высказался против принца Голштейнского и в пользу Австрии.

– Это ровным счетом ничего не значит, – промолвила графиня Бестужева, – вы не должны сейчас опускать руки и только по этой причине отказываться от намеченного дела, каждый день говорите об этом с Елизаветой и в конце концов это произведет впечатление. Вы мне это обещаете?

– Все, что угодно, графиня, – прошептал Шувалов, – но что вы, в свою очередь, сделаете для того, чтобы сохранить мне жизнь, ибо я ведь поклялся умереть, если вы и впредь будете оставаться ко мне такой неприступно холодной.

– Вы будете видеть меня ежедневно, – сказала красавица.

– Ну, слава тебе господи! – возликовал Шувалов.

– Уже этим я смогу каждый день напоминать вам о задании, – продолжала кокетливая женщина, – однако встречаться здесь было бы невозможно, поскольку мой супруг, при всем его спокойствии политического деятеля, все же не какой-нибудь чурбан. Вы меня понимаете?

– Абсолютно.

– Тогда поступим так, – молвила она, – на Ямской проживает одна добрая старая женщина, которая, как я слышала, любезно предоставляет свой дом людям из высшего петербургского света для галантных приключений. Заручитесь поддержкой этой особы. Вы почти наверняка должны были бы ее знать.

– Вы имеете в виду так называемый желтый домик вдовы Драенковой?

– Разумеется.

– И когда я могу надеяться увидеть вас там?

– Завтра.

– В котором часу?

– Скажем, в семь вечера. На мне будет светло-голубая накидка с темным мехом и капюшон, который я обычно никогда не ношу, из той же материи, – сказала графиня.

Когда граф Шувалов покинул ее, в комнату вошел Бестужев.

– Ну, чего ты достигла? – нетерпеливо поинтересовался он.

– Всего и ничего.

– Не томи меня.

– Я опутала Шувалова по рукам и ногам, – ответила прелестная женщина, увлеченно разглядывая кончик своей изящной ноги, – я верчу им как хочу. Он отстаивает твои интересы в борьбе против Петра Голштейнского и против Пруссии, но пока без видимого успеха. Царицу невозможно переубедить. Упрямство, женские причуды... Она буквально высмеяла его.

– Это на первый раз, на второй она его выслушает, на третий примется спорить с ним на эту тему и в конце концов сделает то, что он требует, – улыбнулся Бестужев, – я в любом случае премного тебе благодарен, мое сокровище.

– Не благодари меня...

– Почему же не благодарить?

Графиня пожала плечами.

На следующий вечер она в скромном одеянии из серого шелка и описанного Шувалову меха, набросив на голову капюшон и прикрывшись вуалью, пешком покинула свой дворец, по дороге села в извозчичьи сани и поехала в них на Ямскую. Возле небольшого желтого дома она вышла, отослала кучера и тяжелой деревянной колотушкой постучала в узенькие воротца. Они были мгновенно распахнуты одноглазым малым в затрапезном казачьем костюме и снова заперты за вошедшей. У подножья крыльца ее поджидала тучная женщина в платье русской купчихи и, не проронив ни слова и не оглядываясь, быстро провела ее в бельэтаж, указала рукой на низкую дверь, возле которой под иконой Николая Угодника тускло мерцала красноватая лампадка, и тотчас исчезла. Вдова Драенкова определенно знала свое ремесло, при котором главным делом было молчать и как можно меньше видеть.

Графиня нажала щеколду и к своему изумлению оказалась в покоях, обставленных с изысканным вкусом и исключительной роскошью, где ее ждал Шувалов. Когда он услужливо помог ей снять капюшон и шубу, она с улыбкой огляделась в этом замечательном приюте любви и потом расположилась в кресле, стоявшем у камина.

– Подбросьте-ка, пожалуйста, дров, – попросила она своего раба.

– Да здесь и так от жары задохнуться можно, – возразил было Шувалов.

– Это вам, граф, жарко, потому что вы влюблены, – промолвила она, – но вы, верно, забыли, что я-то не влюблена.

– У вас нет сердца.

– Для вас нет.

– И тем не менее вы пришли?

– Чтобы потешиться вашими муками.

– Стало быть, вы не услышите моей мольбы?

– Разумеется, я услышу ее, но лишь затем, чтобы потом заставить вас еще более изнывать от снедающего вас томления, – рассмеялась красавица.

– Я думаю, что второй такой женщины, как вы, на свете не сыскать, – пробормотал Шувалов.

– Надеюсь, – сказала графиня Бестужева, – и именно поэтому вы будете боготворить меня как никакую другую.

– Вы в этом уверены?

Она с улыбкой кивнула в ответ и затем вдруг раскрыла ему объятия:

– Ну?

Со всей страстью молодого человека, который любит впервые и впервые любим сам, он кинулся перед ней на колени, и она безмолвно прижала его к своей груди.

Шувалов во второй и в третий раз говорил с императрицей о престолонаследнике, но вопреки ожиданиям она оставалась непреклонной. Ее собственноручно написанное письмо, приглашающее герцога Карла Петра Ульриха Голштейн-Готорпского, которому исполнилось только четырнадцать лет, в Россию и ко двору, было-таки отправлено некоторое время назад уже без ведома Бестужева и Шувалова. В начале февраля тысяча семьсот сорок второго года мальчик прибыл в Санкт-Петербург и был принят и обласкан царицею самым сердечным образом. На сей раз победу одержали Лесток и де ля Шетарди, но одержали не потому, что им, скажем, удалось убедить Елизавету своими аргументами, а потому, что она сама считала герцога обладателем преимущественного после себя права на российский престол, и ее юридическое чутье и симпатия на этот раз оказались сильнее всех козней и даже влияния, ходатайств и просьб собственного фаворита. Последнему же тем временем французский посол совершенно не собирался легко прощать его дезертирство. Он окружил его шпионами, которые следили за каждым его шагом, и уже через непродолжительное время был в состоянии сообщить Лестоку, что в небольшом желтом домике на Ямской Шувалов устраивает рандеву с какой-то дамой. Кто же эта дама такая, ищейкам де ля Шетарди, несмотря на все их усердные старания, установить до сих пор так и не удалось.

Когда Лесток появился на ближайшем утреннем приеме царицы, лицо его сияло триумфом.

– Ну что там у вас? – спросила его Елизавета, оставшись наедине с ним. – По вам видно, что вы готовы преподнести что-то очень приятное или о чем-то сообщить.

– Я сомневаюсь, ваше величество, – ответил склонный к интригам маленький лейб-медик, – что то, что я собираюсь доверить вам, станет для вас очень приятным сюрпризом, однако вы могли бы разделить со мной удовольствие, которое я испытываю всякий раз, когда мне удается вывести на чистую воду какого-нибудь лицемера и подвергнуть заслуженному наказанию какого-нибудь преступника.

– О! Похоже вы собрались очернить кого-то из моих друзей! – воскликнула Елизавета.

– Я обвиняю только в том случае, когда у меня имеются доказательства.

– Доказательства? Я готова их выслушать.

– Если только ваше величество прежде пообещает мне, во-первых, сдержать себя, а во-вторых, меня не выдавать.