Бедный расточитель, стр. 71
— Думаю, что нет, — возразила она, — но ваша подружка, вероятно, вообще не вернется…
— Может быть, она заночевала у своей тетки, канониссы… У нее могло сделаться кровохарканье…
— Не думаю. В последнее время у баронессы был просто цветущий вид, этакое воздушное создание. Примиритесь. Это самое лучшее.
С первым трамваем я поехал в город. Я отправился в монастырь. Его давно уже не существовало. Тетка не жила здесь с 1916 года.
Наша старая экономка знала все.
— Ваша маленькая баронесса, — сказала она, держа меня за руки, — хотела только встретиться с вами проездом в Б. Поэтому при ней и не было багажа. Один несессер. Для одной безумной ночи. Все дальнейшее произошло совершенно помимо ее желания. Мне кажется, она регулярно писала своему мужу. Бедняга! Она убедила его, что живет в нашем учреждении в качестве пациентки и лечит нервы. Забудьте прелестную маленькую фею. Говорят, у вас превосходная жена. Да и о сыне вам следует позаботиться. Не горюйте о маленькой негоднице.
— Благодарю вас за сведения, — промолвил я глупо.
Я ждал Эвелину и на следующую ночь, и еще долго, долго. Я не мог этому поверить.
4
Я не жаловался, и все-таки меня утешали.
— Забудьте о ней, — повторяла экономка, от которой я никак не мог ускользнуть. — У вас было приятное развлечение, такие прекрасные дни, не правда ли? А для милого зайчонка они оказались просто волшебным лечением. — Она засмеялась. — А когда мы примемся за мой второй глаз?
Я проделал с правым глазом тот же курс лечения, что и с левым, но мне удалось добиться самого незначительного улучшения. Впрочем, в больнице далеко не все были благодарны мне за чудесное исцеление экономки. Своими «новыми глазами» старуха видела многое, что прежде ускользало от ее внимания. Зато больным, вероятно, жилось теперь лучше.
Старуха предложила снять с нас часть обременительной переписки с ведомствами, присутствиями, родственниками больных и т.д. Но мне все не хватало работы, она была лучшим моим утешением.
— Когда вы пойдете в отпуск? — спросил меня шеф.
Я улыбнулся через силу.
— Прекрасно, — заметил он, — тем лучше для меня. Я старею, шестинедельный отдых очень мне пригодится. Четыре недели мне полагается, а две вы мне дарите, правда? Я считаю, — сказал он, становясь опять серьезным, — что мы очень подходим друг к другу. Измерения кровяного давления, которые вы проводите, дали, кажется, больший результат, чем я, старый пессимист, думал. И паралич глазного нерва при сифилисе, пожалуй, не так безнадежен, как полагают некоторые. Конечно, вам не хватает оригинальных идей, которые присутствуют, например, в работе вашего отца — о ней мы с вами недавно говорили. Зато вы одарены трудолюбием пчелы, а это с лихвой заменяет гениальность.
Улыбка моя стала горькой, ведь я-то знал, как обстоит дело со знаменитой работой моего отца. Великий знаток и врач человечества Морауэр понял меня превратно.
— Утешьтесь в утрате госпожи фон К. Теряешь только то, чего не имеешь. Она тоже всегда сомневалась в вашей привязанности.
— Эвелина? В моей привязанности? — спросил я настолько пораженный, что снова нарушил данное себе обещание ни с кем не говорить о ней.
— Да, она сообщила мне по секрету, что не хочет служить вам для времяпрепровождения, а вы непременно рано или поздно вернетесь к своей жене, к толстой корове, как она не очень любезно ее величала. Ну-с, перейдем к более серьезному. Вы не находите, что ваш друг тает на глазах? А потом случай с Бр. Суд настаивает на экспертизе, чтобы назначить опеку. Я поручаю это вам, я считаю, что, несмотря на короткий срок, вы набрались достаточно опыта и можете принимать на себя ответственность в тех или иных случаях. Вы здесь на своем месте. Не отдавайте своего сердца никому больше, это не приносит ощутимых результатов и лишает вас собранности, которая необходима для научной работы. Кстати, ваша жена прислала вам письмо, я случайно видел его в почтовом ящике. Если захотите вызвать ее, с моей стороны никаких препятствий не встретится. Я прикажу всем соблюдать строжайшую сдержанность, можете рассчитывать на меня.
Я поблагодарил и вышел. В прохладном, несмотря на летнюю жару, очень чистом, выложенном кафелем коридоре, я прочел это письмо.
«Мой дорогой муж! Из твоего милого письма я с огорчением увидела, что ты желаешь полного расторжения нашего тягостного для тебя брака. Я много думала об этом и признаю, что ты прав, обвиняя меня за прошлое. Я должна была поступить иначе, но я поступила так из любви к тебе. Теперь у нас есть ребенок, и мы оба должны постараться найти самый лучший выход. Максику, как ты, конечно, уже знаешь, в Блуденце живется хорошо. Но он не очень большой ученый, и, вероятно, мы не сможем сделать из него священника, как нам Хотелось. Ученье дается ему довольно туго, и монахи советуют обучать его ремеслу. Но это решение, которое я хотела бы предоставить тебе, нельзя принимать сгоряча. Может быть, он еще возьмет себя в руки и исправит свои отметки. Он обещал мне это, и он хороший ребенок. Наконец, хочу сказать еще несколько слов о твоем желании. Пока я жива, для меня, как для католички, наш брак действителен, он нерасторжим, и я не могу дать своего согласия на развод. Я не согласна на твою вторичную женитьбу. Тебя может освободить только моя смерть. Я так люблю тебя, что думала даже о самоубийстве. Но это запрещает мне не только наша святая вера — пусть даже я и мучилась бы на том свете, — гораздо важнее другое: как ты заменишь мать нашему сыну? Так что ты, к сожалению, не можешь питать никаких надежд. Зато тебе приятно будет узнать, что твои дорогие родители здоровы и бодры, так же как все твои дорогие братья и сестры. По дому очень много дела, прости поэтому, что я пишу тебе с таким опозданием и такими уродливыми каракулями. Я тоже, слава богу, здорова и обнимаю и целую тебя, любящая и преданная, как всегда, твоя жена, Валли».
Теперь я больше, чем когда бы то ни было посвятил себя своему товарищу. И не только как врач. Я остался ему другом. Старая тетка, которая до сих пор заботилась о нем, написала нам грубое письмо и заявила, что у нее нет больше возможности платить за его содержание. О мессах она обещала заботиться и впредь. Приходилось отправить его в казенный сумасшедший дом. Я видел, что он погибает. Мой шеф был прав. Но я не хотел, я не мог с ним расстаться. Точно так же, как я верил в возвращение любимой моей Эвелины, я в глубине души, конечно, никому не говоря об этом, верил и в улучшение его состояния. Бывали же случаи выздоровления, один на тысячу. Почему же ему не быть этим одним из тысячи? Прорывался же иногда сквозь его беспокойную болтовню слабый луч рассудка. «Ты игрушка и орудие в руках господа бога!» — бормотал он про себя и механически, словно заводная игрушка, садился на постели и снова падал, равномерно в такт, по целым часам и дням. Так что будь я слепым, я все равно слышал бы его, проходя по коридору. Он всегда был и Христом и Гете одновременно, он жил тысячелетия назад, он был известен на всех звездах, и его величали там императором, гением гениев и сверхбожеством. Но он терял в весе с недели на неделю. Он таял. Потом снова наступало улучшение. Но дело шло все-таки к концу. Как долго могло это еще продолжаться? Я отправился к экономке и попросил перевести его на усиленное питание за дополнительную плату.
— Хорошо, будет сделано, — сказала она, — чтоб доставить вам удовольствие. Речь ведь идет о нескольких неделях, — прибавила она безжалостно.
Я поблагодарил и удалился. Я все еще надеялся.
Прошли лето и осень, но ничего не изменилось. Одиночество мое было ужасно. Однажды вечером, когда дни стали уже заметно короче, я вошел к Периклу, выслал сторожа, который почти целый день дежурил при нем и еще при одном больном из соседней палаты, и начал говорить и жаловаться на свое горе, а он продолжал свое обычное занятие — садился на постели и снова падал, словно он был один. И для этого я вносил плату за его содержание, которую экономка великодушно снизила, о чем скуповатый Морауэр не знал.