Бедный расточитель, стр. 32

— С каких это пор ты стал заступником униженных и оскорбленных? С каких это пор тебя занимает социальный вопрос?

Я ответил, что ничего не смыслю в социальном вопросе (не понимая, как компрометирую себя этим), но думаю, что старой кухарке надо дать ключ от лифта, иначе она уйдет.

— Ни в коем случае, — ответил отец. — Это не педантизм, это мой основной принцип, и я настоятельно прошу тебя запомнить, если ты собираешься когда-нибудь управлять нашим недвижимым имуществом, что подобные соображения и побуждения не имеют ровно никакой цены. Для обеих сторон. Разве в прежние времена кухонная оборванка мечтала о лифте?

— Она ведь больна, — возразил я. — Ты же сам поставил диагноз.

— Я поставил его как врач, но не как домовладелец. Мы сдаем квартиры за высокую плату. Мы не можем требовать, чтобы наши высокопоставленные жильцы, их супруги и дети поднимались в лифте вместе с феей в пропотевшем платье или чтоб они ждали внизу, покуда служанка возносится ввысь.

— Но она ведь всю жизнь работает на нас, на господ?

— А мы, в свою очередь, на нее. Я думал, что в Высшем коммерческом училище и в том обществе, где вращаются юноши из промышленных кругов, ты начнешь разбираться в социальном вопросе. Мы вовсе не призваны устранять социальные предрассудки. Наоборот, общество дает нам привилегии именно благодаря этим предрассудкам, если тебе угодно. Наша обязанность поддерживать общество таким, какое оно есть. Прислуга в господском лифте — это революция.

С этим ответом я и явился к матери, и она ровно ничего не поняла в нем, так же как и я. Зато, как это ни странно, старая служанка прекрасно поняла все. У нее было слишком мало сбережений, она не могла еще уехать доживать свой век в деревню. Но она знала, что, имея хорошую рекомендацию от моего отца, она найдет себе другое подходящее место. И, должен сказать, семья моя поступила великодушно. Во всяком случае, старая кухарка рассыпалась в изъявлениях самой искренней и безмерной благодарности, когда на прощанье она получила от моей матери месячное жалованье и старое шелковое платье, а от отца очень хорошую рекомендацию. И, что самое удивительное, она предупредила новую кухарку о том, как требовательны моя мать и мы, дети, но бесконечно расхваливала моего отца. Впоследствии она даже явилась к нему на прием, и он принял ее, хотя вообще предпочитал видеть в своем кабинете только пациентов с глазными болезнями, и притом таких, которые хорошо платят (пилигримов он всегда поручал ассистентам). Отцу она осталась благодарна навеки.

Я продолжал жить по-прежнему. Я не замечал, как мчатся дни и недели, я не ждал уже никаких перемен. Основным для меня стала Валли, которой я долгое время пренебрегал.

Благодаря моим новым друзьям, я, кроме бильярда и карт, познал и любовные утехи. Я сознательно говорю утехи, но они не давали мне счастья и, наоборот, глубоко разочаровали. Вкушал ли я их, нет ли, мне было это, по существу, безразлично. И так же безразлично, извлекаю ли я какую-нибудь пользу из лекций в Высшем коммерческом училище. Я оставался холоден, когда получал короткие письма от Эвелины, которые в первые недели после возвращения домой так глубоко волновали меня. Я сомневался, способен ли я вообще любить.

Валли тоже как будто изверилась в более счастливом будущем. Она заявила моей матери, что собирается уйти в монастырь. Ее тетка жила в одном из монастырей под Бриксеном, в южном Тироле. Мать и слышать об этом не хотела. Она относилась к Валли, пожалуй, как к младшей подруге, а не как к служанке, услуги которой оплачивают деньгами, и только деньгами. Ей уже пришлось отпустить старую кухарку. А теперь нас покинет и Валли?

Мой братишка Виктор развивался довольно хорошо, но он был слабенький, и все с облегчением вздохнули, когда он прожил первые шесть месяцев — детские врачи считали этот период критическим. Юдифь теперь словно переродилась. Я хотел, чтобы она перестала ревновать к маленькому брату, и внушил ей, что Виктор принадлежит ей, что он — ее собственность. Свою собственность Юдифь, конечно, не могла дать в обиду. Мало-помалу она примирилась с существованием маленького беззащитного создания и подчинила свои желания, которые прежде отстаивала чрезвычайно энергично, интересам Виктора. Держа в одной руке огромную куклу, а в другой коричневого плюшевого мишку, она в восхищении стояла перед кроваткой Виктора, в которой прежде: спала сама, и предлагала спящему брату то игрушку, то лакомство; правда, она колебалась между желанием подарить игрушку своей собственности, своему брату (вообще она никому ничего не дарила, даже мне), или все-таки оставить ее себе. Поэтому братишка больше всего нравился ей, когда спал.

Моей матери никто не мог заменить Валли, которая снимала с нее столько забот и вела все хозяйство, постепенно очень увеличившееся. И ей предстояло потерять эту преданную душу! Как и в случае с кухаркой, я, взрослый сын (взрослый — означало старший, только и всего), обязан был восстановить равновесие. Я не стал откладывать дела в долгий ящик и немедленно отправился к Валли.

Меня снова поразила ее красота, утратившая за последнее лето свою яркость и нетронутость и только выигравшая от этого, по крайней мере для меня. Красота Валли уже не пугала меня, как прежде, пожалуй, она будила во мне сострадание. Нескольких моих слов было достаточно, чтобы Валли отказалась от своего плана.

— Зачем вам Бриксен?

Она посмотрела на меня и сказала, что сделает все, как я захочу. Мне вспомнились ее слова, сказанные летом: «Ты слишком стара, слишком стара! Вероника — да, ты — нет!» Невольно я сделал нечто неожиданное, как мне казалось из сострадания. Я поцеловал ее в губы. Она испугалась, побледнела и ничего не сказала. Суровая складка залегла у нее меж бровей. Мне стало стыдно, я отошел, она проводила меня до порога и тихо затворила двери, словно желая показать, что не сердится на меня.

Теперь я постоянно преследовал ее, обнимая во всех темных углах. Наконец однажды вечером я вошел к ней в комнату.

— Что вам угодно? — прошептала она, но, конечно, она знала это так же, как я. — Нет, вы не тронете меня. Пожалуйста, не троньте меня, — сказала она и так страстно прижала к своей груди мою голову, что я едва вырвался из ее объятий, — мне казалось, что она хочет задушить меня.

— Не троньте меня! — крикнула она, точно клялась не поддаваться мне. Губы наши слились, и, отталкивая меня руками, она прильнула ко Мне со всем жаром подавляемой страсти и, стиснув зубы, стерпела мое бурное раздирающее объятие, потому что не хотела показать мне, что ей больно, не хотела нарушить мое первое счастье.

Не думаю, что я был совершенно счастлив, хотя Валли делала все, что было в ее силах. Я был очень ей благодарен. Если б у меня было занятие, которое поглощало бы меня и сулило мне будущность, если бы я мог открыть отцу глаза на то, что он со мной сделал, если б я мог доказать ему, что, несмотря на все, я люблю его всем сердцем, люблю так, как хотела бы быть любимой Валли или как она того заслуживала, — сплошные «если», которые никогда не превращались в единственно необходимое «есть». Валли была околдована нашей любовью, она и представить себе не могла, будто наша первая ночь может повториться. Я тоже не мог себе представить, что это прочно, я думал, что Валли начнет терзаться раскаянием и угрызениями совести, что она с ужасом отвергнет меня, как только я осмелюсь еще раз приблизиться к ней.

Мы должны были и виду не подавать в присутствии родителей и ревнивой сестренки, и нам прекрасно удалось утаить все от отца и от матери.

Но само собой разумеется, что подобное недоразумение между двумя юными и страстными людьми не могло длиться долго. В один прекрасный день или вечер мы снова лежали в объятиях друг друга, и только тут началось наше настоящее счастье.

В эти дни я получил от Ягелло письмо, которое раздосадовало, меня. Не то чтобы Ягелло, узнав, что мне не удалось осуществить мой план, не сочувствовал мне. Напротив! Он считал правым меня, а не отца, он осмеливался мерить моего отца обычной меркой, он приписывал ему низменные побуждения — властолюбие и зависть к моей юности и успеху у окружающих! Этого я не мог простить Ягелло, я никогда не считал его способным на такую низость и откровенно высказал ему все в письме, на которое не ждал ответа. Его и не последовало.