Эра Милосердия, стр. 51

– Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время?

Почтальонша даже обиделась:

– Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что доставляю все без задержки!

– А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса?

– Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень женщина, вежливая, обходительная…

Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил:

– Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может, возбуждена, расстроена?..

– Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то, затащила меня на кухню – у них коридорчик очень маленький… Там, на кухне, она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не предложила – я потому и заметила, что она обычно-то предлагает.

– А в квартире никого не было?

Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб, – припоминала, видимо, расположение квартиры, – потом уверенно сказала:

– Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого…

Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых, то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания соседа?

Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта история озадачит – он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а получается…

Глеб толкует, что Груздев убил Ларису из-за квартиры, ну и попутно вещички забрал. Но тогда при чем здесь Фокс этот самый? Разве что Груздев действительно нанял его и назначил плату как раз вещами? Но зато сколько народу вокруг допрошено – и никто никогда около Груздева не видел человека с приметами Фокса.

Конечно, сговор подобный – дело тайное, но и то нужно взять в рассуждение, что снюхаться им негде было, поскольку Фокс уголовник, бандюга, а Груздев – интеллигент, доктор и ничего между ними общего не должно быть. Хорошо бы, конечно, самого Груздева спросить, но еще неизвестно, как посмотрит на это Жеглов.

М-да, непонятно. Совсем непонятно. И все равно сейчас главное узнать, был там Груздев или не был. Он ведь мог прийти, наладить разговор – не зря же Надя говорит, что и вино, и шоколад на столе любимой марки Груздева, – а потом, подготовив плацдарм для Фокса, отвалить: пожалуйте, мол, артподготовка проведена, танки к бою!.. Кстати, шоколад Панков велел эксперту передать, совсем из головы выскочило…

Спасибо старшине из комендантского отдела, который оказался на вещевом складе с машиной, а то бы в жизни мне не вывезти добро, которым меня в неслыханном количестве снабдили суровые складские интенданты в полном соответствии с арматурным списком и сроком на два года. Чего только не было в трех здоровенных тюках, которые я целый час паковал на длинном неструганом прилавке: шинель, мундир, гимнастерки, галифе, белье, сапоги, валенки, шапка, фуражка, портянки, подметки, новенькая скрипящая и сверкающая «сбруя» – ремень с портупеей – и даже блестящие серебряные погоны с красными кантами – четыре пары, и на каждый погон по три звездочки, – пожалуйте, товарищ старший лейтенант Шарапов, к несению службы по всей положенной форме! Когда я впервые попал в армию, меня, конечно, тоже обули-одели, но времена были тогда совсем тяжелые, получил я, помню, кирзачи, комплект обмундирования: шинельку поношенную, гимнастерку и бриджи «х/б, б/у» – «хлопчатобумажные, бывшие в употреблении» да пилотку – вот и весь наряд; и только потом, постепенно, дообмундировался по-человечески и вид имел боевой, не хуже других, а в Пренцлау, что под Берлином, даже штатский костюм справил, чисто коверкотовый, на шелковой подкладке, спортивного фасона – с широкими ватными плечами, накладными карманами и хлястиком… Но в милиции своя форма, и на зеленый мой парадный мундир милицейские погоны не привесишь – вот и чувствовал я себя вроде не в полную цену, гостем, что ли. А теперь настроение у меня было «на большой», теперь – извините, подвиньтесь – на праздничном вечере вы, дорогие новые соратники мои, увидите, как гвардейцы умеют форму носить!

Старшина был настолько любезен, что подбросил меня домой, на Сретенку, помог мне занести в комнату вещи, и мы вернулись на Петровку. Времени было восемнадцать тридцать, и Жеглов уже ждал меня, отутюженный, свежевыбритый, благоухающий одеколоном «Кармен», а уж сапоги – лучше новых. Он критически осмотрел меня снизу доверху и я, похоже, понравился ему чуть меньше, чем он мне. Он пожевал губами, – может, чего сказать хотел, но ничего не произнес, только покачал головой, и я подумал, что завтра-то уж ему качать головой не придется – заблещу медалью новой, как на строевом смотру.

Я ему объяснил:

– На вещевом складе был, отоварился согласно арматурному списку. Я сейчас, позвоню только…

И набрал телефон баллистов.

– Из этого «байярда» стреляли, – сразу же сообщил эксперт. – Безусловно и категорически. Из-за того, что патрон нестандартный – он побольше немного, чем фирменный, – все индивидуальные признаки оружия выявились особенно рельефно, хоть в учебник криминалистики снимки помещай. Акт подошлем, как договорились. Приветик…

17

– Если хочешь, можем пешком пройтись, – предложил Жеглов.

Вечер был ясный, теплый, и мы не спеша пошли с ним по Петровке к центру. Около «Эрмитажа» толпился народ – с большим концертом выступали Лев Миров и Евсей Дарский, и шустрые ребята сновали в толпе с криком: «Хватайте билеты! Шутят Миров – Дарский, со своим джаз-оркестром выступает Эдди Рознер». Я подумал, что хорошо бы сходить на такой концерт с Варей, но до получки это было нереально: билеты стоили от тридцатки и выше.

– Эх, кабы нам с тобой заловить сегодня Ручечника… – сказал мечтательно Жеглов.

– Трудно небось…

– Что значит «трудно»? Наша работа, как и его промысел, зависит от удачи. У меня вся надежда на то, что он нас с тобой в лицо не знает.

– А ты его знаешь?

– Видел я его. И потом, напарница его найти поможет, – усмехнулся Жеглов.

– Это как понять?

– Ну, когда высмотришь самую красивую женщину в театре, – значит, где-нибудь и он поблизости шьется.

– Почему?

– А у него метод такой – он на подхвате только красавиц держит. Приходят они в театр или в коммерческий ресторан и начинают пасти парочку в дорогих шубах. При первой возможности он вынимает у кавалера номерок от гардероба, а красулька его получает шубу. И отваливают. Вот и весь фокус…

– Можно подумать, что некрасивой не дадут пальто по номеру, – усомнился я.

– Дать-то дадут, но психология в том, что красивая женщина сама по себе отвлекает внимание, для нее всегда хочется сделать что-нибудь приятное. Да и барыши с красавицей делить, наверное, приятнее, чем с уродкой…

– Вот в этом наверняка и есть вся его психология, – сказал я мрачно. Мне почему-то стало обидно, что какому-то мерзкому воришке достаются красивые женщины и он их использует как воровской инструмент, когда они, может быть, какому-то хорошему человеку счастье жизни могли составить.

– Да нам с тобой плевать, почему он так поступает, – сказал Жеглов. – Важен факт!

– Слушай, Глеб, а откуда у него кличка такая – Ручечник?

– А-а, это смешно. Мы сперва думали, от его первой профессии – ручки вышибать.

– Это как?

– А вот так: подходит он к любому джентльмену, желательно иностранцу, и начинает его радостно хлопать по плечам, по груди, хохочет, кричит: «Здорово, Боря!» – или там Коля, Вася – как хочет. Декорация такая, что он, мол, обознался, принял человека за старого друга. Потом выясняется – у него аж слезы от стыда на глазах. Извиняется, уходит…