Умножающий печаль, стр. 87
Сафонов крикнул охране:
— Никого сюда не пускать…
Пугающе торчали огромные клыки, на морде засохла черная сукровица. Эта пешеходная акула и сейчас выглядела страшно. Кто-то осветил землю под собакой — рядом с дорожкой валялся здоровенный деревянный дрын, не то городошная бита, не то валек, обломок весла.
Генерал сказал зловеще тихо:
— Это твой дружок учинил…
— Вы, Алексей Кузьмич, кого имеете в виду? Серебровского? — переспросил я деликатно, напомнив, кто тут заказывает музыку.
— Нет, Сергей, я имею в виду Кота Бойко. Только этот бандит может руками убить такого пса-яйцедера…
Сзади раздался шепоток, шевеление, охрана расступилась — в освещенный круг, как на цирковую арену, вышел Серебровский. Он смотрел молча, неотрывно на повешенного пса, покусывал губы. Поправил мизинцем дужку очков, задавленным от злобы голосом спросил:
— Как это могло произойти?
Сафонов, покашливая в кулак, показал в сторону высоченного забора:
— Внешняя охрана у забора, внутри периметра территории, нашла фибергласcовый шест для прыжков в высоту… Им пользовался Кот Бойко, я уверен, что это был он, это его работа! Скотина этакая!…
— Ну-ка без эмоций! — оборвал Сашка. — По делу!
— За забором пустующая дача убитого банкира Кантора. Бойко пришел оттуда…
— Как он проник на территорию? Через трехметровый забор с электронной сигнализацией? — Сашка говорил с подвизгом, не скрывая раздражения.
— Я же говорю — он перепрыгнул с шестом, не дотрагиваясь до забора! Приборы ничего не зарегистрировали! А тут его встретил Мракобес…
— Прекрасно! — сказал, задыхаясь от ярости, Сашка. — Значит, из всей этой армии оказался на посту только пес. Кстати, почему он был не в доме?
— Мракобес выбил стекло и выскочил на двор. Может, он услышал что или почувствовал, кто же это узнает теперь! — по-бабьи вздохнул Кузьмич. — Тут он его и удушил…
— Итак! Кот явился сюда, чтобы — с риском быть застреленным — казнить пса? Так, по-вашему, выходит? Вы в своем уме?
— Можно мне сказать слово? — вмешался я. — Кот не собирался убивать пса, он и не думал о нем! Он вообще не собирался никого убивать!
— А что он собирался сделать? — сипя, спросил Сашка. — Поздравить меня? Явить себя почтенной публике?
— Да, хотел явить себя. Он хотел показать себя Марине у тебя на дне рождения.
— Так, очень интересно…
— Саня, я уверен — у него вообще никакого оружия не было. На счастье, вот эта дубина здесь валялась…
— И что? Палкой убил Мракобеса? Медалиста-питбуля? Серега, ты что, пьяный?
— Нет, не пьяный. Кот убил его палкой, — сказал я упрямо. — Это ты не сможешь, и я не сумею… А Кот знает, что резкий, очень сильный удар в кончик носа убивает самого мощного пса. В Сибири и в Канаде охотники так волков бьют.
Я показал на охранников:
— Никто из них не попадет палкой в нос прыгнувшему питбулю. И у меня от страха кишка до земли провиснет. Но Кот — другой…
— Что ты несешь, Серега? — взъярился окончательно Сашка. — Собака повешена, ты не видишь — она висит на дереве!…
— Вижу. Я осмотрел ее — на ней нет колющих, режущих или огнестрельных ранений. Давайте спустим ее, на что хочешь спорю — у нее разбита вся носяра! А подвесил он ее уже потом — из хулиганского куража! От злости, что пес сорвал его аттракцион! Перепрыгнул с шестом обратно на двор к покойному Кантору — ему на эти три метра подпрыгнуть, как мне два пальца обоссать, и ушел спокойно…
На мгновение повисла злая, растерянная тишина, а потом Серебровский заорал.
— Все, все!… Все вон отсюда! К черту! — вопил Сашка. — Безголовое бычье тупое!… Идиоты! Животные! Какого пса погубили!…
Фейерверк в густой ночной синеве трещал, шипел, раскручивался в огненные спирали, вспухал золотистыми шарами, он жил над нами своей короткой яркопламенной жизнью.
Лена дожидалась меня у входа в дом с огромным букетом в руках.
— Это тебе! — протянула мне охапку лилий-стрелиций.
— От тебя?
— Ага! Как же! От меня ты можешь получать цветы только в рабочее время, — засмеялась Лена. — Это от хозяйки заведения Марины Сергеевны, почтенной госпожи Серебровской…
— Чего это вдруг? — Цветы еще были мокрые.
— Не знаю, вам виднее, офицер. Она уже совсем бусая, пьяная-складная.
Достала букет из вазы и велела почему-то передать тебе. Сказала, что во всей этой ораве с песьими мордами у тебя одного человеческое лицо.
— Спасибо за высокую оценку этого незамысловатого сооружения!
— Это не мне! Спасибо ей скажи. Только, умоляю, завтра! Сейчас хорошо бы податься в коечку. А-а? Солдатик? Бери цветы, иди домой…
Я обнял ее за плечи, повел к вахте:
— Поехали с орехами… Нам бы теперь только машину сообразить какую-нибудь! Наша в офисе осталась…
Она остановилась, достала из сумки ключи с брелоком.
— А что это? Хороша бы я была, личный секретарь, не подумавши, как пьяного босса домой на себе тащить…
Она защелкнула сумочку, но я успел рассмотреть в раскрытом кожаном зеве никелированный ствол небольшого пистолета.
— Слушай, я думал, что ты мне наврала ради красного словца.
— Это когда было, ненаглядный мой с человеческим лицом?
— При нашем знакомстве. Когда сказала, что носишь дамский браунинг…
— Смотри, запомнил! — усмехнулась Лена. — Тогда запомни еще — я тебе никогда ничего не вру. Есть множество вещей, которые я не хочу и не скажу тебе. Никогда! Но это совсем другая песня…
… Когда мы с Леной уже подошли к воротам, нам попался на пути Палей, мучительно пьяный, выключенный из реальности.
Он держал меня за руки, он прорывался ко мне через роскошный букет стрелиций и, дыша перекисшей выпивкой, сбивчиво и страстно говорил:
— И уйдя из земли своей… иудеи унесли священный Ковчег, в котором хранили орудия мудрости — тесло и гранило…
Гром небесный! В башке полыхнуло наконец мучившее меня так долго воспоминание — тесло, тесло, тесло!
Тесло!
Фамилия, похожая на сорт яблок!
Давно. Давно… Три года? Четыре?
Пьяный веселый Кот за рулем обнимает женщину с портрета-фоторобота.
Мы, умирая от усталости, посреди ночи едем в гости. Или из гостей?
В Теплый Стан.
— Становище для утепления отморозков! — кричит Кот и ласково трясет ее. — Яблочко мое, Теслимовка, не спи, не спи, замерзнешь в сугробе.
Теслимовка!
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: БЕЗДНА
Ночная тьма, окутывая землю, снимает с глаз завесу света. И предстает пред нами звездный небосвод.
Бархатно-черный с серебряной искрой колпак укрывает мир, пока я бегу по разноцветным досочкам волшебного моста-радуги, подаренного мне давным-давно Паном. Из света в тьму.
… Я, царь Фригии Мидас Великолепный, вернулся к своему народу. И дал людям достаток, смысл в их трудах, надежду в буднях, веселье в праздники.
Я выполнил наказ Пана. Золото Пактола принесло им. знание, ощущение силы, уважение к себе.
Но сердце мое отворотилось от народа моего. Я не верил им и не любил их, бросивших меня на расправу богам, А они боялись меня. Ибо знали — себе не прощаю и их не пощажу. Они помнят — не пожалел я самых любимых.
Сгинул Пан, покинул меня мой мудрый и добрый друг. Кто-то видел его далеко отсюда, в долинах Анатолии, но ко мне он больше не приходит никогда.
Не с кем слова сказать, не с кем поделиться заботами, не с кем учинить пир души и утишить скорбь сердца. Одни лишь псы мои верные сидят вокруг меня, грустно смотрят умными глазами, понимают, сочувствуют, молчат.
Над царями — только боги.
Под царями — бездна.
Дака, любимая моя, предала.
Пан, мой друг, ославил на весь мир. Может быть, он этого не хотел.
… Нежная и прекрасная Дака — единственное утешение мое, хранительница моей постыдной тайны, одна на всей земле допущенная — вершила церемонию царского туалета. Быстрыми, ловкими руками она снимала необычный для царской головы убор — связанный из каппадокийской шерсти длинный белоснежный колпак, оставлявший открытым только лицо.