Умножающий печаль, стр. 48
Олигархи заполонили улицу, как на первомайской демонстрации.
— …Ну хорошо, Александр Игнатьевич, — говорит Сванидзе. — Вы принадлежите к той группе наших сограждан, которых называют «Господа Большие Деньги». Я хотел вас вот о чем спросить… Каждый значительный человек ощущает некоторое духовное родство с памятным литературным персонажем. Кто вы — Шейлок? Или Гобсек? Привалов с его миллионами? Может быть, вы финансист Фрэнк Каупервуд или барон Шудлер? Кем вы себя ощущаете?
— Мою литературную родню прозывают Михаилом Семенычем Собакевичем, — серьезно отвечает Сашка. — Очень был неглупый и серьезный мужчина…
— Потому что считал всех губернских чиновников жуликами и разбойниками? — смеется Сванидзе.
— И поэтому тоже. Помните — Гог и Магог?…
Я зачарованно смотрел на двенадцать громко вещающих Хитрых Псов, захвативших полностью мое жизненное пространство. Потом легонько подтолкнул Лору в бок:
— Вчера по ящику сказали, что у нас больше десяти миллионов олигофренов. Семь процентов народа — идиоты…
— Ты это к чему? — удивилась Лора. — Он совсем не похож на идиота…
Двенадцать одинаковых магнатов застят мир, говорят, объясняют, проповедуют, учат, командуют, управляют, владеют всем. И мной.
— Земля олигархов и олигофренов! — досадливо тряхнул я головой, пытаясь сбросить наваждение.
Телеведущий спросил Серебровского:
— И все-таки что же вас подвигнуло на решение баллотироваться?
— Стыд, — быстро ответил Серебровский. — Россия — богатейшая страна на земле. Почему же мы такие бедные, если мы такие богатые? Мне надоело быть бедным родственником, нахлебником процветающего мира. Надоело слушать ложь и глупости — дураки нелепо командуют, а умники ловко воруют. Может быть, хватит?…
Кот, это он тебя спрашивает — может, хватит?
СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: ВАУЧЕР В.П. ЧКАЛОВА
Есть вещи, которые не надо оговаривать, — они возникают явочно и существуют далее как нерушимый порядок. Когда мы шли куда-то вместе, Сашка Серебровский не обгонял меня на ходу, не отталкивал за спину, да и я не тормозил себя в движении, а вот как-то так получилось, что у нас уже сложился неизменный походный ордер: два охранника впереди, потом всегда быстро идущий мой друг-магнат, я-за правым плечом, на полшага сзади, и уже после меня — прикрывающий тылы, замыкающий конвой.
Вот так мы и протопали через гулкий вестибюль нашего зажиточного билдинга, и цокот каблуков на гранитных плитах пола эхом возвращался к нам, будто отбивал тревожный ритм движения. Вошли в персональный президентский лифт — концевая охрана осталась в вестибюле, Сашкин личный телохранитель Миша нажал кнопку, и кабина, зеркалами и обшивкой красного дерева похожая на ампирный платяной шкаф, взмыла.
Серебровский повернулся ко мне, и я уже почти открыл рот, но наш всемогущий и всеведающий босс неожиданно заорал:
— Только не вздумай сейчас мне говорить что-нибудь!
Я понимал, что он маленько не в себе, и миролюбиво пожал плечами:
— Просто я хотел…
— Знаю! Знаю все! Они, мол, люди другого времени, с другими жизненными ценностями, иными моральными целями… Нельзя их строго судить. Не нашими мерками…
— Но это правда!
— Никакой общей правды не существует! — заорал Серебровский так, что его тонкие разночинские очки подпрыгнули на переносице. — В условиях нынешней жизни эта правда означает переход бытового идиотизма в клиническое безумие!
Кабина лифта остановилась, растворились двери с мягким рокотом, охранник-столоначальник в холле, наблюдавший наше движение по монитору, уже стоял навытяжку. Перед входом в приемную, в конце коридора, Сашка взял меня крепко за лацкан пиджака — я испугался за сохранность заграничного конфекциона — и сказал со страстью:
— Серега, поверь мне, все эти бредовые разговоры о честной бедности и бедной честности — чушь, моральная шизофрения. Бедным быть нечестными никто не позволит — их за это в острог сажают!
— Ну, вообще-то говоря, во всем мире и богатых, случается, за это в узилище ввергают, — уточнил я.
— Не у нас! — Сашка рубанул воздух рукой, как чапаевской саблей. — Мы не весь мир! Мы другие! И у нас, слава Богу, все по-другому! У нас человек, ничего не укравший у своей родины, вызывает презрение! Ты знаешь хоть одного богатого, которого кинули на нары?
— Банкир Янгель… Тот, что в бане с министром юстиции отдыхал с барышнями, — напомнил я.
— Не смеши! Диспетчер! — с презрительной усмешкой кинул Серебровский. — Запомни накрепко: настоящее богатство у нас дает иммунитет похлеще, чем депутатам или дипломатам…
— Давай поговорим тогда о честном богатстве, — усмехнулся я. — Или о богатой честности…
— И не подумаю! — безоговорочно отказал мне Серебровский. — Это все из жанра нелепых мифов о душе, о грехе, о чистой совести. Нищенское наследие советских интеллигентских кухонь! Вся жизнь — вечером на кухне, в этом парламенте трусливых рабов, на арене кастрированных гладиаторов и трибунов-шептунов!…
— Если бы не было этих бессильных болтливых кухонь, ты бы сейчас таких высот достиг! Ого-го! Возможно, уже стал бы доцентом в Текстильном институте…
Серебровский отмахнулся от меня, охранник Миша распахнул дверь в приемную. Обычная картина — помощник президента Кузнецов, секретарь Надя, пара референтов, два охранника, несколько томящихся ожиданием посетителей.
В кабинете Сашка подошел к картине Тропинина, засунул руку за раму, видимо, нажал кнопку — отъехала в сторону деревянная панель, обнажив бронированную сейфовую дверцу с наборным замком. Что-то он там поколдовал с цифрами, мелодично звякнул замок, и Хитрый Пес стал торопливо перебирать какие-то бумаги. Вздохнул наконец с облегчением:
— Вот она… Наша реликвия… — и бросил мне маленькую серую книжицу.
От старости обложка земляного цвета приобрела грязно-желтый оттенок. На ней было напечатано: «Народный комиссариат финансов СССР. Управление гострудсберкасс. Сберегательная книжка 1/4 2137».
Перелистнул шершавую корочку — Серебровский Игнат Артемьевич, выписана книжка 18 февраля 1937 года. Это сберкнижка Сашкиного отца.
Подожди-подожди! Как это может быть? По-моему, он родился в тридцать седьмом году?
Вноситель вклада — Чкалов Валерий Павлович. Сумма вклада — 100 рублей 00 копеек.
Больше никаких записей на линованных страничках не было.
— Это что — тот самый Чкалов? Знаменитый летчик? — глуповато спросил я.
— Да, тот самый, — кивнул Сашка.
— Срочно передай в музей авиации с табличкой: «Даритель — Александр Игнатьевич Серебровский», — бесхитростно предложил я.
Сашка отрицательно помотал головой:
— Это экспонат для другого музея. Огромной экспозиции о бессмысленности, зряшности прожитой здесь жизни. Об идиотизме любой веры…
— Не подрывай во мне веру в тебя, — предостерег я, но он и не обратил внимания на подначку.
— Мой дед Артем был механиком у Чкалова, они и вне работы корешевали. Когда родился мой отец, геройский пилот, сталинский любимец подарил деду Артему эту сберкнижку, как ложечку на зубок. Вырастет, мол, парень, мой подарок вместе с процентами состоянием станет…
— Тогда, наверное, это приличные деньжата были…
— Наверное, — грустно согласился Сашка. — Только вскоре Чкалов разбился, а деда Артема расстреляли как вредителя. Бабка нищенствовала, но в сберкассу не пошла — боялась, что по этому чкаловскому подарку ее вспомнят и пригребут для комплекта.
— Грустная история…
Сашка пронзительно посмотрел на меня и едко, зыбким своим тоном сказал:
— Боюсь, ты меня не понял. Мне кажется, ты заподозрил меня в сентиментальной печали…
— Ну, знаешь, бодриться-веселиться тоже поводов не видно, — заметил я.
— А не надо грустить или веселиться — понимать надо! — яростно сказал Серебровский. — Наверное, ты уже плохо помнишь моего отца — он был гением. Безответным, тихим, занюханным гением. Ты знаешь, чем он занимался?