Дурак умер, да здравствует дурак!, стр. 47

Кабинет доктора Осбертсона на Парк-авеню был именно таким, каким и должен быть кабинет врача, практикующего на Парк-авеню, а ледяная красота медсестры вполне соответствовала холодному великолепию убранства.

Я немного посидел в приемной в обществе трех матрон. Потом малость посидел в обществе двух. Потом недолго — с одной. На последнем этапе я какое-то время сидел наедине с собой. Наконец пришла медсестра, распахнула дверь, взглянула на меня и спросила:

— Мистер Нытик?

Услышав это имя, я испугался, что покраснею, если его будут повторять слишком часто.

— Да, да, иду, — промямлил я и положил номер «Форбс», который листал (надо сказать, в немалом изумлении), после чего зашагал вместе с медсестрой по лоснящемуся коридору в сверкающую смотровую, где белая эмаль соседствовала с нержавеющей сталью.

— Доктор будет через минуту, — сообщила медсестра и положила на стол папку, а затем вышла, прикрыв за собой дверь. В папке ничего не было, но на ярлычке красовалось старательно выведенное чернилами имя: Нытик, Ф.

У медсестры было весьма самобытное представление о том, что такое минута. Когда она оставила меня в смотровой, пробило половина третьего, а доктор Осбертсон появился — наконец-то! — без десяти три (это значит, в два пятьдесят, а то некоторые путаются). Доктор вошел быстрым шагом, потирая пухлые чистые руки, и прямо с порога спросил:

— Ну-с, на что сегодня жалуемся?

В настоящей жизни люди не так уж часто бывают похожи на книжные образы, призванные олицетворять их, но доктор Осбертсон являл собой исключение из этого правила. Ему перевалило за пятьдесят, он выглядел изысканно, был упитан, самодоволен и явно зажиточен. Доктор улыбался, как испорченный мальчишка, и я мог поклясться, что его глаза уже пробуравили мой бумажник, хотя не заметили бурого конвертика с сотенными бумажками.

Я сказал:

— Доктор, меня зовут Фитч, и я...

— Что такое? Сестра принесла не ту папку. — Осбертсон схватил папку и устремился к двери.

— Ту, ту, — поспешно сказал я. — Просто я назвался Нидиком. Не хотел, чтобы вы раньше времени узнали, кто я такой.

Он остановился, сжимая одной рукой дверную ручку, другой — пустую папку, и глядя на меня с озадаченной миной, как ребенок, который силится уразуметь, почему тикают часы. Наконец Осбертсон проговорил:

— По-моему, вам нужен врач другого профиля. Умственные расстройства не моя...

— Мэтью Грирсон был моим дядькой, — пояснил я.

Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:

— Ага, понятно, — он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и лживо улыбнулся мне. — Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не понимаю... — Доктор указал на папку.

— В мире то и дело творятся странные вещи, — сказал я. — Но это неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.

— Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право...

Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, — он едва заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. — Хотите, я туда позвоню?

— В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с вами.

— Да, конечно, — его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно, плачет дурдом.

— Насколько я понимаю, у дядьки был рак, — сказал я.

— Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, — многословие Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека, потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.

Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

— Полагаю, он болел несколько лет?

— Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.

— Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, — сказал я.

— О, да, это верно, — твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. — Очень даже правильно, — серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.

Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.

Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.

Я улыбнулся.

— Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.

— А? — Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. — О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.

Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

— Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? — спросил я. — Еще до его отъезда в Бразилию?

— Что? — Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. — О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.

— Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, — сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.