Дурак умер, да здравствует дурак!, стр. 11

Герти Дивайн отправилась в магазин, и спустя несколько минут послышался робкий стук в дверь. Я открыл. За порогом стоял Уилкинс, жилец со второго этажа, с древним потертым черным чемоданом, перехваченным вдоль и поперек широкими кожаными ремнями. Он поставил свой баул на пол, перевел дух, покачал головой и сказал:

— Старость — не радость.

Похоже, ответа не требовалось, да и не существовало. Кроме того, в голове у меня до сих пор царила Герти Дивайн, и я раздумывал, что мне делать, когда она вернется. Если вернется. В общем, я просто стоял, таращился на Уилкинса с его чемоданом и размышлял о мисс Дивайн.

Уилкинс, по обыкновению, был весь в синем: старая синяя рубаха от интенданта ВВС, застарелые синие чернильные пятна на правой руке.

Поотдувавшись еще немного и еще малость покачав головой, сосед мой, наконец, проговорил:

— Приятно снова видеть вас, мой мальчик. Уделите мне минутку?

— Разумеется, сэр, — ответил я, хотя это вовсе не разумелось. Входите же. Позвольте-ка мне взять ваш...

Но я не сумел добраться до чемодана: Уилкинс сам вцепился в старинную ручку и подхватил его, чтобы уберечь от моих поползновений.

— Ничего, ничего, — поспешно сказал он, будто герой фильма об интенданте-расхитителе, которому полицейский предлагает помощь в переноске чемодана с награбленным добром. — Я сам справлюсь.

Чтобы справиться, ему пришлось отклониться в противоположную от чемодана сторону, причем довольно далеко. Он сделался похожим на цифру 7 и двинулся вперед, выставляя одну ногу, а затем подтягивая другую. После каждого шага туловище его скручивалось в штопор. Таким манером Уилкинс не без труда проник в мое жилище — кривой, хромой, кособокий и смешной, как персонаж Бекетта.

Посреди гостиной он, наконец, вновь опустил свой чемодан на пол и возобновил тяжкие усилия по переведению духа. Одновременно он отирал пот со лба заляпанной чернилами рукой, отчего над глазами появились три штриховидные полосы, какие в мультиках служат для изображения скоростного перемещения в пространстве. Так что теперь он напоминал мне постаревшего и изрядно потрепанного Меркурия.

Похоже, мне следовало выказать гостеприимство, но я понятия не имел, с какой стати. Однако все же спросил:

— Э... выпьете чего-нибудь?

— Спиртное? Нет, нет, я его в рот не беру. Покойница жена еще тридцать семь лет назад отвадила меня от этого дела. В сентябре будет тридцать восемь. Дивная была женщина.

— Может быть, кофе?

Он вскинул брови и уставился на меня.

— Чайку бы...

— Разумеется, — ответил я. — Это проще простого. Вы тут посидите пока, я мигом.

Я отправился на кухню заваривать чай, и это дало мне возможность возобновить мой внутренний монолог, посвященный Герти Дивайн. Похоже, она вселилась ко мне, правда, пока без скарба, но, насколько я мог судить, с твердым намерением остаться. Мне приходилось лишь гадать, что было у нее на уме, но гадать с достаточно высокой степенью вероятности, и эти догадки сулили мне одни огорчения.

Но что я мог сделать? Она попросту присвоила все мое достояние, попросту восприняла изменившееся положение дел как должное и принялась бодренько разгуливать по дому. И ей даже в голову не пришло, что я могу не согласиться с ее намерениями. Герти обшарила кухню, объявила, что у меня нет никакой человеческой пищи, а потом щелкнула пальцами перед моим носом и потребовала: «Гони десять долларов, я пошла в магазин».

И что же? Я спорил? Я отказал ей? Может, спросил, что она о себе возомнила? Нет. Я просто достал бумажник, выдал Герти десятку, возвращенную мне легавым самозванцем, и услужливо распахнул дверь. Герти вышла из квартиры, помахивая своей дорогой кожаной сумочкой, и была такова.

Вообще-то в голове у меня свербила храбрая мысль не пустить Герти в дом, когда она вернется с покупками. Со сладострастной горечью думал я и о том, что, возможно, блондинка сбежит с моей десяткой и не вернется вовсе. Но в глубине души я знал, что произойдет. Герти притащит два бумажных мешка со снедью, велит мне положить их куда-нибудь, а сама тем временем снимет с окон гостиной шторы и займется стиркой. И ведь я действительно возьму эту жуткую снедь и куда-нибудь положу.

Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая и отнес в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.

— Почему бы вам не присесть, сэр? — спросил я.

— О, чай! — воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся мне лучезарной лживой улыбкой и сказал:

— Наслышан, что вам привалило счастье. Вот, зашел поздравить.

— Наслышаны? Каким образом?

— Позвонил властям. Как вы это назвали? Мошенническая управа?

Полюбопытствовал, как у вас все прошло нынче утром.

— И вам сказали?

— Я представился соседом, другом. Вежливый молодой человек. Очень мне помог.

— Понятно, — я покосился на чемодан. — А... э... что там?

Он опустил глаза и улыбнулся как никогда широко.

— Труд всей жизни, мой мальчик. Все хотел вам показать, да только сейчас собрался.

— Труд всей жизни? Это имеет какое-то отношение к военно-воздушным силам?

Уилкинс ухмыльнулся, подмигнул, состроил несколько весьма примечательных мин и лукаво ответил:

— Можно сказать и так, мой мальчик, можно сказать и так.

Я и не понимал, что происходит, и, честно говоря, не хотел понимать, поскольку мысли мои занимала Герти Дивайн. Подойдя к своему креслу для чтения, я уселся в него с чашкой в руках. Уилкинс мог либо понять и принять намек и сесть, либо продолжать стоять на часах, а то и на столетиях, возле своего чемодана. Пусть решает сам.

Уилкинс смотрел на меня алчным взглядом и явно ждал, когда я выкажу пылкое любопытство по поводу его проклятущего чемодана, но, когда до него, наконец, дошло, что пылкости не предвидится, он метнулся к креслу-качалке, поставил чашку на мраморный столик слева от себя и сказал:

— А у вас и впрямь уютное жилище. Обставлено по высшему разряду.

— Большое спасибо.

— Нынче поди достань добротное убранство.

— Воистину так, — согласился я.

— Особенно, когда живешь на пенсию. В стесненных обстоятельствах не больно размахнешься, правда? — он то ли гавкнул, то ли хихикнул, взял чашку и отпил большой глоток.