На игле, стр. 61

— Так что же произошло?

— Когда у него начала болеть голова, он просто увеличивал дозу, чтоб заглушить боль, понимаешь? Потом с ним случился типа как инсульт. Парню двадцать пять, а у него хуев инсульт, просто не верится. После этого его трудно было узнать. Я встретил его на улице, там, на Лейт-уок, знаешь? Он был похож на дряхлого старика. Весь выгнулся вбок, хромает, как калека, всё лицо искривлено. Таким он ходил недели три, а потом у него был второй инсульт, и он умер. Он умер у себя дома. Бедный ублюдок лежал там, пока соседи не стали жаловаться на мяуканье и вонь, шедшую из квартиры. Полиция взломала дверь. Метти лежал мёртвый, уткнувшись лицом в высохшую блевотину. Котёнок был живой.

Я вспомнил тот бомжатник в Шепердс-Буш, где мы жили вдвоём с Метти: тогда он был по-настоящему счастлив. Ему нравилась вся эта панковская жизнь. Все его там любили. Он перефакал всех герлов в том бомжатнике, даже ту девицу из Манчестера, которую я пробовал снять за наркоту, зараза такая. У этого ублюдка всё пошло наперекосяк, когда мы вернулись сюда. И потом становилось всё хуже и хуже. Бедняга Метти.

— Ёб твою мать, — проворчал Гев. — Джеймс-Одеколон. Только его здесь не хватало.

Я поднял глаза и увидел открытое, улыбающееся лицо Джеймса-Одеколона, которое приближалось к нам. При нём был дипломат, и всё такое.

— Как дела, Джеймс?

— Неплохо, мальчики, неплохо. Где ты пропадал, Марк?

— В Лондоне, — отвечаю. Джеймс-Одеколон — это настоящий геморрой: вечно пытается всучить тебе одеколон.

— У тебя роман, Марк?

— Нет, — проинформировал я его с превеликим удовольствием.

Джеймс— Одеколон нахмурился и поджал губы:

— Гев, а как твоя юная леди?

— Нормально, — пробурчал Гев.

— Если я не ошибаюсь, последний раз я видел тебя здесь с твоей юной леди, она была в блузке от Нины Риччи, не правда ли?

— Мне не нужен одеколон, — заявляет Гев с холодной категоричностью.

Джеймс— Одеколон склоняет голову набок и вытягивает руки:

— Ну и зря. Должен сказать вам, что нет лучшего способа произвести впечатление на девушку, чем хороший одеколон. Цветы слишком недолговечны, а о шоколаде в наши озабоченные фигурой времена лучше забыть. Не подумайте, что я вас уговариваю, — Джеймс-Одеколон улыбается, открывая всё-таки дипломат, как будто сам вид этих пузырьков с мочой способен повлиять на наше решение. — У меня сегодня удачный день, грех жаловаться. Вот, например, ваш дружок, Второй Призёр. Примерно час назад встретил его в «Шрабе». Пьяный в драбадан. Говорит: «Дай мне какой-нибудь одеколон, я иду к Кэрол. Я с ней херово обращался, но пора её немного побаловать. У неё такая пиздатая фигура!» Так и сказал.

У Гева отвисла челюсть. Он сжал кулаки и покачал головой в гневном смирении. Джеймс-Одеколон перескочил к другому креслу в поисках очередной жертвы.

Я залпом допил своё пиво:

— Пошли поищем Второго Призёра, пока этот мудак не пробухал все твои деньги. И много ты ему дал?

— Двести фунтов, — ответил Гев.

— Дебил, — сказал я, хихикнув. Я не мог сдержаться, это было нервное.

— Знала голова, что делала, бля, — согласился Гев, но не мог выдавить улыбку. Наверно, когда всё сказано и сделано, то уже не до смеха.

Поминки по Метти

— Привет, Нелли! Не виделись хуй знает сколько лет, мудила ты этакий, — Франко улыбается Нелли, который нелепо выглядит в костюме: на шее у него татуировка змеи, свернувшейся клубком, а на лбу выколот необитаемый остров с пальмами, омываемый океаном.

— Жаль, что свиделись при таких обстоятельствах, — сдержанно отвечает Нелли. Рентон, разговаривающий с Картошкой, Элисон и Стиви, позволяет себе улыбнуться, услышав первый похоронный штамп этого дня.

Поняв намёк, Картошка говорит:

— Бедняга Метти. Херовая новость, это самое, да.

— Вот именно. Я пока чистая, — сказала Элисон, вздрогнув и обхватив себя руками.

— Мы все подохнем, если не будем действовать сообща. Это как два пальца обоссать, — признался Рентон. — Ты сдал анализ, Картошка? — спросил он.

— Гм… слы, чувак, сейчас не время об этом… на похоронах Метти, это самое.

— А когда время? — спросил Рентон.

— Ты обязательно должен сдать анализ, Денни, — взмолилась Элисон.

— Может, оно лучше и не знать. В смысле, это самое, что за жизнь была б у Метти, если б он знал, что у него ВИЧ?

— Это же Метти. Что за жизнь у него была до того, как он узнал, что у него ВИЧ? — сказала Элисон. Картошка и Рентон неохотно кивнули.

В маленькой часовенке, примыкающей к крематорию, священник сказал короткую телегу про Метти. В то утро у него было много сожжений, и пиздеть времени не было. Несколько беглых комментариев, парочка гимнов, одна-две молитвы и щелчок переключателя, отправивший труп в печь. Ещё несколько трупов, и его смена окончена.

— В жизни тех из нас, кто собрался сегодня здесь, Метью Коннелл выступал в разных ролях. Метью был сыном, братом, отцом и другом. Последние дни его юной жизни были омрачены страданиями. Но мы должны помнить о подлинном Метью, отзывчивом молодом человеке, горевшем огромной жаждой жизни. Метью увлекался музыкой и любил играть для друзей на гитаре…

Рентон не мог посмотреть в глаза Картошке, который стоял рядом с ним у скамьи, и его начал душить истерический смех. Метти был самым говённым гитаристом из всех, кого он знал, и более-менее сносно умел играть только дорзовский «Роудхаус-блюз» и несколько песен «Клэш» и «Статус Кво». Как он ни пытался освоить проигрыш из «Рокеров Клэш-Сити», у него так ничего и не вышло. Но Метти всё равно любил Фендера Страта. Он продал его в самом конце, после того как загнал усилитель, для чтобы того наполнять дерьмом свои вены. «Бедняга Метти», — подумал Рентон. Насколько хорошо мы его знали? И вообще, насколько хорошо один человек может знать другого?

Стиви хотелось перенестись за четыреста миль отсюда, на его холлоуэйскую квартиру, к Стелле. Они расстались впервые, с тех пор как стали жить вместе. Ему было не по себе. Как он ни старался, ему никак не удавалось сосредоточить внимание на образе Метти. Метти постоянно оборачивался Стеллой.

Картошка думал о том, как паршиво, должно быть, жить в Австралии. Жара, мошки и все эти унылые пригороды, которые показывают в «Соседях» и «Дома и в гостях». Наверно, в Австралии нет ни одного приличного пивняка, и она похожа на тёплый вариант Бэйбертон-Мэйнз, Бакстоуна или Ист-Крейгз. Такая скукотища, полнейшее говно. Интересно, нет ли в старых районах Мельбурна и Сиднея или где-нибудь ещё таких же жилых домов, как в Эдинбурге, или Глазго или даже Нью-Йорке, а если есть, то почему их никогда не показывают по телеку? И ещё интересно, почему он вспомнил про Австралию на похоронах Метти? Наверно, потому, что каждый раз, когда они с ним стусовывались, Картошка валялся вмазанный на матрасе и смотрел австралийскую мыльную оперу.

Элисон вспомнила, как занималась с Метти сексом. Это было сто лет назад, она тогда ещё не торчала. Ей было восемнадцать. Она попыталась вспомнить член Метти и его размеры, но у неё ничего вышло. Зато в памяти всплыло тело Метти. Худое и крепкое, хоть и не особо мускулистое. Он был худощавым, но симпатичным: пристальный, пронзительный взгляд, выдававший его беспокойный характер. Она хорошо запомнила слова Метти, сказанные им перед тем, как они легли в кровать. Он сказал ей:

— Я трахну тебя так, как тебя ещё никогда в жизни не трахали.

Он оказался прав. Так плохо её никогда не трахали: ни до, ни после. Через пару секунд Метти кончил прямо в неё и скатился набок, хватая ртом воздух.

Она даже не пыталась скрыть своего недовольства.

— Полный пиздец, — сказала она ему, встав с постели. Она возбудилась, но не получила удовлетворения, и ей хотелось выть от разочарования. Элисон оделась. Он ничего не сказал и даже не шелохнулся, но она могла поклясться, что, уходя, видела у него в глазах слёзы. Это воспоминание преследовало её, пока она смотрела на деревянный гроб, и она жалела, что обошлась с ним так жестоко.