На игле, стр. 27

Один парень, тот, что с отвёрткой, изо всех сил пытается поймать мой взгляд, а я так же отчаянно пытаюсь от него увернуться. Это становится не так просто, когда они запевают: «На флаге Британии нет чёрного цвета». Мы стараемся соблюдать хладнокровие, но от этого тигра никуда не скроешься. Он выпустил когти. Он рычит на Дода.

— Эй, черномазий! Куда ти, бляддь, смотришь?

— Пошёл в пизду, — ухмыляется Дод. Он и раньше всегда так поступал. В отличие от меня. Это самое, тяжко.

Я слышал, как какой-то чувак из Глазго говорил, что эти чуваки типа не настоящие оранжевые, что они нацики и всё такое, но большинство этих оранжевых ублюдков в баре, это самое, поддерживали их и натравливали.

Они хором запели:

— Чёрный ублюдок! Чёрный ублюдок!

Дод встаёт и подходит к их столу. Я вижу, как меняется выражение насмешливого, перекошенного лица «Отвёртки», когда он одновременно со мной понимает, что у Дода в руке тяжёлый поднос для пивных кружек… это уже насилие… труба дело…

…он бац этим подносом «Отвёртку» по голове и типа как разбивает ему чердак, и чувак валится со стула на пол. Я типа как задрожал от страха, здорово перетрухал, брат, и какой-то чувак подпрыгивает к Доду, и они его хлоп на землю, так что мне пришлось вмешаться. Я беру кружку и бух по челюсти «Красной Руке Ольстера», он хватается за голову, хотя кружка, это самое, даже не разбилась, но какой-то парень бьёт меня кулаком в живот с такой силой, что мне кажется, будто меня пырнули ножом, брат…

— Мочите этого ирландского ублюдка! — орёт какой-то чувак, и они прижимают меня типа к стенке… я начинаю махать руками и ногами и ничего не чувствую… мне, это самое, типа как это даже нравится, брат, потому что это не настоящее насилие, как если, например, кто-то вроде Бегби начинает шизовать и всё такое, а это так, какая-то комедия… это самое, я типа как не умею по-настоящему драться, но эти пацаны тоже, по-моему, ни ахти как дерутся… по-моему, они только мешают друг другу…

Я не врублюсь, что произошло. Наверно, их оттащили от меня Дэви Рентон, Рентсов папик, и Билли, его брат, потому что следующее, что я помню, это как я типа тащу на улицу Дода, а вид у него очень помятый. Я слышу, как Билли говорит:

— Выводи его, Картошка. Выводи его, блядь, на улицу.

Теперь я начинаю чувствовать боль во всём теле и типа как реву от злости и страха, но больше всего от обиды…

— Это… это самое… блядство… это, это…

Доду нехило перепало. Я перевожу его через дорогу. Нам что-то кричат вдогонку. Я смотрю на дверь На-На и боюсь обернуться. Мы вошли. Я помогаю Доду подняться по лестнице. У него кровь на боку и на руке.

Я вызываю скорую, а На-На причитает, качая головой:

— Что они с тобой, блин, сделали, сынок… когда ж они оставят тебя в покое, мой мальчик… ещё когда он учился в школе, в этой грёбаной школе…

Я страшно злой, брат, и знаешь на кого? На На-На. Имея такого сына, как Дод, ты думаешь, На-На врубается, каково тем, кто отличается от других, это самое, кто чем-нибудь выделяется? Типа как та тётка с пятном от вина… но некоторые люди просто пышут ненавистью, и к чему всё это приводит, брат? К чему это, блядь, приводит, а?

Я отвожу Дода в больницу. Его раны оказались не такими типа серьёзными, как казались. Я вхожу в палату и вижу его на каталке, после того, как его типа как залатали.

— Всё нормально, Денни. Бывало и похлеще. Это только цветочки. Дальше будет ещё хуже.

— Не говори так, брат. Не говори так, понял?

Он смотрит на меня с таким видом, как будто мне никогда в жизни этого не понять, и возможно, он прав.

Первая палка за сто лет

Почти весь день они курили шмаль. А сейчас сидят и бухают в занюханном хромово-неоновом гадюшнике для съёма. Бар ломится от разнообразных дорогих напитков, но здесь и в помине нет той «коктейльной» утончённости, которую он якобы подразумевает.

Люди приходят сюда по одной-единственной причине. Впрочем, ночь только начинается, и пока ещё не так заметно, что пьянство, разговоры и музыка служат для них всего лишь удобным предлогом.

План с алкоголем разожгли отходняковое либидо Картошки и Рентона до немыслимой степени. Все женщины в баре (и даже некоторые мужчины) казалась им невероятно сексуальными. Они не могли сосредоточить внимание на одной особе, которая могла бы стать их потенциальной мишенью, поскольку их взгляд тотчас приковывала другая. Находясь здесь, каждый из них остро ощущал, как давно уже не трахался.

— Если не сможешь подцепить какую-нибудь Джо Макбрайд даже в этом заведении, то можно сушить сухари, — рассуждает Дохлый, покачивая головой в такт музыке. Дохлый любит пускаться в отвлеченные рассуждения, как обычно в таких случаях, говоря с позиции силы. Тёмные круги у него под глазами свидетельствуют о том, что он почти весь день трахался с теми двумя американками, что остановились в отеле «Минто». Ни у Картошки, ни у Рентона, ни у Бегби нет никаких шансов составить ему компанию. Он каждому из них даст фору. Дохлый просто удостаивает их своим присутствием.

— У них превосходная кока, чуваки. Никогда ничего подобного не пробовал, — улыбается он.

— Морнингсайдовский «спид», брат, — замечает Картошка.

— Кокаин… мусор, бля. Дерьмо для яппи. — Хотя Рентон не кололся уже несколько недель, у него осталось презрение убеждённого героиниста ко всем остальным наркотикам.

— Мои леди возвращаются. Мне придётся покинуть вас, джентльмены. Занимайтесь своими грязными делишками, — Дохлый надменно качает головой, а потом окидывает бар высокомерным, заносчивым взглядом. — В игру вступает рабочий класс, — он насмешливо фыркает. Картошка с Рентоном морщатся.

Сексуальная зависть — неотъемлемый компонент дружбы с Дохлым.

Они пытаются представить себе все те кокаиново-шизовые сексуальные игрища, которые он устраивает с «мандами из „Минто“, как он их называет. Им остаётся только фантазировать. Дохлый никогда не рассказывает подробностей своих любовных похождений. Но его сдержанность вызвана не уважением к женщинам, с которыми он вступает в связь, а желанием помучить своих менее удачливых в сексуальном плане друзей. Картошка и Рентон понимают, что групповуха с богатыми туристками и кокаином — это удел таких сексуальных аристократов, как Дохлый. А их уровень — этот задрипанный бар.

Рентон ёжится, наблюдая издали за Дохлым и думая о той пурге, которую он на постоянке гонит.

Чёрт с ним, с Дохлым, чего от него ещё можно ждать. Но Рентон с Картошкой приходят в ужас, когда обнаруживают, что Бегби тоже от них откололся. Он замолаживает женщину с приятным, по мнению Картошки, личиком. «И с толстой жопой», — брюзгливо отмечает про себя Рентон. Некоторых женщин, размышляет Рентон со злобной завистью, притягивают всякие психопаты. Обычно они дорого платят за этот свой порок, и их жизнь превращается в сущий кошмар. В качестве примера Рентон самодовольно приводит Джун, подружку Бегби, которая сейчас лежит в роддоме. Гордый от того, что за примером не надо было далеко ходить, он делает большой глоток «бэка» и решает: «Нужно оставаться самим собой».

Однако у Рентона наступает очередной этап самоанализа, и его самодовольство мигом испаряется. На самом деле, жопа у неё не такая уж и большая, рассуждает он. Он замечает, что в нём опять сработал механизм самообмана. Дело в том, что он подсознательно считает себя самым привлекательным человеком в этом баре. И поэтому всегда находит что-нибудь отвратительное в самых потрясающих людях. Сосредоточив всё свое внимание на этой отдельной уродливой черте, он может затем мысленно уничтожить всю красоту в целом. В то же время собственные недостатки его не волнуют, поскольку он к ним привык и, во всяком случае, их не замечает.

Как бы то ни было, сейчас он уже завидовал Фрэнку Бегби. Ну конечно, думал он, благодать обходит меня стороной. Бегби и его новоиспечённая любовница разговаривают с Дохлым и американками. Эти тёлки шикарно выглядят в своей упаковке из загара и дорогих шмоток. Рентона тошнит, когда он видит, как Бегби с Дохлым строят из себя закадычных друзей, тогда как, на самом деле, они постоянно норовят наступить другу другу на пятки. Он отмечает угнетающую поспешность, с какой люди, удачливые в сексуальной, да и в любой другой сфере, открещиваются от неудачников.