Рожденные звездами, стр. 2

Он поднял руку и помахал ею в воздухе, довольный возникшей у него мыслью.

– Допустим, они скажут: давайте начнём изменять жизнь на земле; давайте переменим её; займёмся человеческим характером и мозгом и переделаем их на марсианский манер; давайте прекратим рождение детей на нашей гадкой маленькой старой планете и переделаем людей настолько, чтобы они фактически стали нашими; пусть они будут нашими детьми по духу! Понимаете? Марсианские умы в созревших земных телах. И вот они начинают стрелять в нас этими космическими лучами! И наконец, – сказал этот грубоватый человек, чуть не захлёбываясь от возбуждения, – наконец, когда они сделают мир марсианским…

– Первый раз слышу такую чепуху, – сказал старый профессор и поднялся, чтобы уйти. – Я ведь сказал вам, что эти лучи идут со всех направлений.

– Сегодняшние шутки могут стать фактами завтрашнего дня, – сказал Фоксфилд.

– Но скажите мне, – сказал адвокат, тоже несколько взволнованный своей странной идеей, – есть ли какие-нибудь данные, подтверждающие это? Вообще какие-нибудь данные? Например, заметно ли увеличение числа капризов природы и уродов за последние несколько лет?

– Только недавно начали делать попытки собрать статистические сведения о ненормальностях и мутациях, – сказал Фоксфилд. – Уродства обычно замалчиваются, в особенности человеческие уродства. Даже животноводы как-то стыдятся их, а дикие животные инстинктивно убивают странное потомство. Всякое живое существо, по-видимому, стремится иметь нормальное потомство. Но по фруктовой мухе и растениям мы знаем, что происходят значительные изменения, – гораздо большие, чем думают обыватели.

Направляясь из Планетарного клуба домой, мистер Джозеф Дейвис как будто видел и слышал эти космические лучи, поющие, как стрелы, в окружающем его мире. Вы могли бы завернуться в свинцовую оболочку, и всё же они продолжали бы проникать к вам, как сказал старый профессор.

[3]

Почти невозможно проследить, каким образом эта мысль о том, что человечество, подстёгиваемое космическими лучами, вступило в период генетических изменений, просочилась в сознание публики из умов людей, впервые открывших её, – Лэдлоу, этого грубоватого человека в Планетарном клубе (для которого она была мимолётным капризом фантазии), мистера Дейвиса (первым принявшим её всерьёз), доктора Полдмана Стэддинга и профессора Эрнста Кеппеля. Но несколько недель спустя в «Уикли рефрешер» появилась статья известного и замечательного популяризатора научных вопросов Харолда Ригами, в которой он «взял быка за рога».

Харолд Ригами был существом особой породы, у него был ум, который не столько действовал, сколько реагировал. Он был природным ультракритиком. Он не верил ничему, в том числе и собственному неверию.

Он отличался возмутительным свободомыслием по отношению ко всяким неортодоксальным экстравагантностям. Он ненавидел догму и был полон веры. Он всегда был занят попытками примирить науку с религией, медицину с христианством, идеализм с материализмом, и эта склонность к примиренчеству завоевала ему обширный круг последователей из читающей публики, которая жаждала сохранить душевный мир среди огромных, опасных, и иногда слишком острых и противоречивых идей нашего современного мира.

«Нам говорят учёные» – было одной из излюбленных фраз Харолда Ригами. Он писал о «многочисленных попытках», которые, по его словам, делались для того, чтобы «найти коды» сверхземных излучений, и о растущем убеждении учёных всех сортов, мастей и величин, о настойчивых попытках привлечь наше внимание, идущих из-за пределов нашего мира.

«Настоящее столетие, – писал Харолд Ригами, – уже сильно опередило своего предшественника. То был Век Изобретений, это – Век Открытий. Шестнадцатое столетие было веком земных открытий, наш век – это век внеземных открытий. Бессмертие души, или во всяком случае посмертное существование, – это уже почти экспериментально доказанный факт, и теперь мы имеем самое убедительное доказательство того, что человек не одинок на своей планете; он может оказаться гражданином обильно населённого космоса.»

[4]

В Америке открытие о вмешательстве марсиан приняли крайне недоверчиво. Статьи Ригами везде обсуждали, и никто им не верил. Неправильно думают, что американцы легче поддаются новым идеям, чем англичане. Правда, они не против конкретных понятий. Понятие – другое дело. Понятие – это вещь, которой можно оперировать. А идея, общая идея имеет обыкновение брать над вами верх и подчинять вас себе, и свободный ум ни за что на это не согласится. Столкнувшись с идеей американец говорит: «О, да!» или «Да что вы!» Англичанин же говорит: «Не думаю», а на более высокой социальной ступени: «Пусть болтают на ветер!»

Но американец не обладает английской способностью игнорировать. Сказав: «Да что вы!» или: «О, да!» и убив идею американец с готовностью принимается ругать покойника. Его любовь к карикатурам и преувеличениям также велика, как недостаточно в нём чувство реальности. Поэтому откровения Гаролда Ригами, освобождённые от груза актуальности яростно раскритикованные, быстро проникли в мысли и лексикон миллионов остроумных американцев. «Марсианин ли вы?» – было написано на автомобилях через неделю после разноса последней статьи Гаролда, а фраза: «Не буди во мне марсианина» стала обычной разговорной формулой на всей территории Штатов. Новый карикатурист начал печатать в «Нью-Йоркере» серию смешных марсианских рисунков, которые сразу привились и вызвали массу подражаний. Мюзик-холлы подхватили идею скорее с весёлостью, чем с остроумием. По тысяче самых разнообразных каналов разлился этот плодотворный домысел, и вызвал самые дикие отклики. Популярнейшим коктейлем стал «Сухой марсианин». Сотни глубоко озабоченных танцмейстеров запрыгали и забегали под южным солнцем в поисках нового «марсианского танца». Тысячи прилежных составителей рекламы проводили ночи, всячески примеряя новую идею к своим профессиональным нуждам.

Единственную реальную попытку серьёзно отнестись к нашествию марсиан сделал англичанин, и притом ни кто иной, как сам лорд Тандерклап, великий пэр синтетической прессы. Попытка была сделана вопреки советам самых надёжных его помощников и – провалилась.

Лорд Тандерклап был одним из самых преуспевающих людей газетного и делового мира; он нажил огромное богатство и приобрёл влияние страшно нечистоплотным путём, на несносных газетёнках, и был умён достаточно, чтобы понимать, что его головокружительная, неоспоримая карьера была ничем не заслужена. И он и его чуть насмешливый соперник и компаньон лорд Бендиго в самой глубине души испытывали одинаковое сознание случайности своего успеха. Как ни старались, они не могли поверить, что в конце концов мир призовёт их к ответу; у них не было врождённой уверенности королевских особ и аристократов, и обоих преследовало чувство, что рано или поздно что-то суровое, грубое и сильное – Сфинкс, Немезида – предстанет перед ними и предъявит обвинение, спросит их, кем они, по их мнению, были и какие, собственно, цели преследовали.

Деятельный Бендиго относился к этой возможности весело, но Тандерклап был не такой живчик. Ему нравилось быть тяжеловесным и массивным; чем дальше он жил, тем больше хотел верить в собственную внушительность и сознавать, что она оправдана. Чем дольше он жил, тем больше нравился самому себе и тем меньше выносил мысль об откладываемом, но неизбежном суде. Тёмный мир бессонницы присоединился к его земному существованию. Страшный Следственный Суд, не предъявлявший определённого обвинения, но допытывавшийся, кто он был и почему, заседал постоянно и не сходя с места, и ждал – ждал чего-то. Спешить было некуда. Самое страшное, что некуда было спешить. Но что могли они ему готовить? День за днём он жил своей широкой, обильной жизнью, был великим лордом Тандерклапом – ибо кем иным мог он быть на земле? Что иное мог он делать на земле? День переходил в вечер, вечер – в ночь, и, наконец, – постель. И потом этот неутомимый вопрос… Какую сеть они плетут?