Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти», стр. 37

Аллерген

Диалектика, мой друг, диалектика: живем по спирали, начало которой теряется в уже забытых потемках, а конец пропадает в неразличимой покуда тьме. Вероятно, это свойство молодости, вернее, незрелости, нестарости: философствовать о вечном больше при мысли о чужой смерти, нежели о своей. Даже если своя буквально намедни косила газоны вокруг да около, то и дело заступая на твою лужайку.

Разумеется, о том, чтобы сбежать куда-нибудь из Москвы до похорон Артема, не могло быть и речи. А ехать домой пока было все-таки боязно. Поэтому с раннего утра я сидел у себя в кабинете, за неимением лучшего размышляя о вечном. Но ровно в 9.35 меня от этого занятия оторвал первый звонок. А в десять с копейками явился и первый посетитель. Потом пошло-поехало, и их в этот день навалило столько, что на втором десятке я бросил считать.

Но раньше всех был звонок Аржанцева.

— Ты хоть представляешь себе, что наделал? — патетически вопросил он. — Какую кашу заварил?

Из дальнейших слов автомобильного сыщика нарисовалась такая картина. Как только начался рабочий день, у его начальника сразу зазвонил телефон. Сперва с ним пожелали побеседовать из городской прокуратуры. Потом из МУРа. Затем из Управления по борьбе с организованной преступностью. Среди последующих интересантов стоило выделить: помощника генерального прокурора, вице-мэра Москвы и зам. министра внутренних дел. После того как позвонили из контрразведки, начальник неожиданно сказался больным, объявил, что уезжает в поликлинику на процедуры, а отвечать на звонки посадил — кого? Правильно, Аржанцева!

У меня мелькнула садистская мысль посоветовать ему в таком случае не занимать попусту телефон, но я сдержался. Отделу розыска ГАИ сейчас действительно трудно было позавидовать: вряд ли они могли по данному делу отрапортовать своим высоким собеседникам о каких-либо новостях, кроме почерпнутых из утренних газет. Правда, мстительная Мнемозина, не успокоившись, выкинула из закоулков памяти подзабытого уже было «мудилу-мученика», каковым меня однажды презрительно наградили. Тут же кстати вспомнилось и ироническое предложение «поработать до кровавых мозолей», с которым мне вручался ящик, полный тех самых «висяков», с чего, собственно, все началось. Язык так и чесался в ответ на все эти жалобы прочесть небольшую назидательную лекцию, с высоты своего триумфа этак небрежно-торжествующе кинуть вниз пару-тройку полезных советов. Например, в следующий раз подходить к розыску как к процессу творческому. Стараться мыслить аналитически. Короче, чего там: шибче работать мозгами. Но я сказал себе, что пинать побежденных, да еще и униженных, это неинтеллигентно, и, весьма гордый собой, снова удержался от сарказма. В этот раз как нельзя вовремя. Потому что Аржанцев под конец разговора вдруг вывернул на совершенно неожиданный вывод:

— Так что, писатель, выражаю тебе благодарность от имени нашего отдела, — объявил он, радостно хихикнув. И пояснил: — Теперь как пить дать все наши «висяки» передадут в РУОП или в ФСК. Эх, знали в раньше, сами бы их туда спихнули...

Гордыня — смертный грех, смиренно думал я, медленно опуская трубку на аппарат. А грех наказуем. Фейсом об тейбл, как сказала бы аа-ба-жающая мое творчество и вообще фанатеющая от нашей газеты девочка Тина. Как это там? Не суровость, но неотвратимость.

Бодрое хихиканье рябого сыскаря прямо давало понять, что истинное служение Отечеству состоит отнюдь не в том, чтобы быть в каждой бочке затычкой. А в том, что каждый должен заниматься своим делом. Они, значит, знай раньше, сами спихнули бы. А я, выходит, знал и не спихнул...

Своим ли делом я занимаюсь?

Или не греши, или не кайся, как любил говорить Артем. (Господи, теперь уже любил — и как быстро я к этому привык! Нет, найдем пока какую-нибудь другую словесную форму — по любимому выражению Артема.) Впрочем, на покаяние и прочие рефлексии мне просто не оставили времени. Едва я положил трубку городского телефона, как зазвонил внутренний. Нелли сообщала, что ко мне пробивается какой-то, судя по голосу, пожилой господин, уверяет, что по крайне важному делу, связанному с сегодняшней публикацией.

— Что значит «пробивается»? — без всякого энтузиазма попросил уточнить я. — Откуда он звонит?

— Снизу, из бюро пропусков, — ответила Нелли. — Твердит, что никуда не уйдет, пока не увидит лично тебя.

— Запускай, — согласился я со вздохом.

Первой в моем кабинете появилась обширная лысина. Не лицо, не даже какая-нибудь часть туловища, а именно бокастая и округлая, как дыня «колхозница», пятнисто-коричневая от времени лысина, обладатель которой двигался вслед за ней, согнувшись глаголем, словно высматривал что-то на моем полу. Оказавшись посреди комнаты, он туда-сюда повел этой защитного цвета плешью, словно отыскивая боевую цель, в результате уставил лысину прямо на меня и для начала потребовал идентификации моей личности. Визитер шепелявил, как старая заезженная пластинка, поэтому выглядело это так:

— Вы и ешть тот шамый Машшимов?

Я признался: да, тот самый. Удовлетворенно кивнув своей маскировочной макушкой, он направился к креслу у окна и опустился в него, наконец-то открыв лицо: сухое, изрезанное морщинами, как у старого вождя апа-чей из фильма про индейцев. Одет вождь был в видавшие виды синие спортивные брюки, серый шерстяной пиджак всего с одной сохранившейся пуговицей и почему-то в разбитые комнатные шлепанцы, будто, выходя из дома, он не собирался дальше, чем с ведром до ближайшей помойки. Но всякое желание иронизировать по поводу внешности посетителя пропадало при виде его глаз. Из-под выпуклых надбровных дуг в тебя упирался холодный и колючий, словно сталагмит, умный, проницательный взгляд.

— Кириллов-Лямин Шемен Трофимовиш, профешшор, доктор фишико-математишешких наук, — представился он и сообщил: — Я прошитал вашу штатью. Вы молодеш.

Кивнув с благодарностью за комплимент, я приготовился слушать дальше, ведь со слов Нелли мне было известно, что пожилой господин рвется ко мне по весьма важному делу. И мой читатель продолжал:

— Поэтому я хошу рашкашать вам о шем-то более шрашном. О другом шпошобе, которым убивают людей. Вы долшны об этом напишать! Долшны!

Его только что ледяные глаза пылали теперь таким ярким и горячим пламенем, в них отражалась такая боль, что я вздрогнул и спросил:

— Кто? Кто убивает?

В ответ он криво усмехнулся.

— Ешиб я шнал... То еш, кое-што я шнаю, догадываюш. Доштатошно пошмотреть, кого они убили ша пошледнее время — и вшо штанет яшно. Клеменшук Павел Гавриловиш, шленкор, — начал он загибать пальцы, — Гольдберг Лев Осиповиш, академик, шветлейшая голова!

Рябинкин Коштя, шовшем молодой, но ошень талантливый... — Он вдруг оборвал себя и, выпятив подбородок, обидчиво поинтересовался: — Вы пошему не шапишиваете? Вам не интерешно?

В некотором обалдении я автоматически придвинул к себе лист бумаги и спросил:

— Кто эти люди? Вот все, о которых вы говорите?

Семен Трофимович горестно покачал головой.

— Не шнаете... Да вам и не полошено шнать. Мы вше были шотрудниками одного иншитута. Шакрытого, шами понимаете. Вышшая штепень шекретношши. И этот иншитут год нашад ликвидировали. Варвары! Вандалы! — Глаза его снова стали как две льдышки, два сталагмита в глубокой и холодной пещере. — У них больше нет денег на оборону! Они рашвалили великую дершаву — и теперь у них нет денег! Теперь им, конешно, ошталош одно: рашпродавать штрану направо и налево! А тех, кто шопротивляется, они бешшалошно убивают!

У меня мороз прошел по коже.

— Семен Трофимович, давайте по порядку, — взмолился я. — Кто убивает, кого и за что?

— Я, мешу прошим, и нашал по порядку, — сварливо насупился профессор. — Клеменшук, Гольдберг, Рябинкин... У меня шелый шпишок. И я в нем — пошледний.

— То есть как это? — не понял я. Голова у меня шла кругом.

— Ошень прошто, — устало усмехнулся он. — Мне шемдешать вошемь лет, и иш них последние шорок я шанималша лашерами, ишкушвенной плашмой, а Гольдберг и Коштя Рябинкин работали в другой лаборатории. Мне не полошено было шнать, шем они там шанималиш, но теперь я шнаю! Шпешальными душами, которые могут убивать на раштоянии. Пришем шнаете, в шем шекрет? Никто ни о шем не догадываетша! Шеловек умирает вроде как от инфаркта. Или, например, от ширроша пешени. Пошмотрите на меня! — Кириллов-Лямин вонзил взгляд прямо мне в лоб, и я почувствовал себя пришпиленной к картонке бабочкой. — Видите, как я хожу? Думаете, наверное, у меня болешнь Бехтерева? Мой враш тоше так думает. Так вот шнайте: нишего подобного! Они шпешиально купили квартиру у меня ша штенкой — шешаш вшо продаешша! — и уштановили там аппаратуру. Ту, которую рашрабатывал Гольдберг. Луши шмерти!