Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти», стр. 19

Дальше мой путь лежал на Остоженку, в Савельевский переулок. Покойника с трогательной фамилией Ступенечкин я выбрал следующим номером потому, что, судя по датам, неопознанный автомобиль сбил его в районе Можайского шоссе около сорока дней назад, и я предполагал воспользоваться этим обстоятельством. Кощунственность подхода была налицо, но в моей работе сантименты хорошо смотрятся только на бумаге.

Подъезд доходного дома начала века был огромен, как готический собор. Его гулкие своды терялись в полутьме. С обшарпанных стен на входящих таращились бессмысленными глазами лепные лебеди с отбитыми клювами. Щербатая мраморная лестница, изрезанные поколениями молодых хулиганов дубовые перила и прочие остатки былой роскоши говорили о том, что когда-то здесь проживали состоятельные люди. Потом была эра коммуналок. В мировой истории аналогичная эпоха массового осквернения культурных ценностей называется варварской. Теперь у нас период ренессанса. Коммунальщики постепенно разъезжаются по окраинам, а в бывшем доходном доме с видом на Кремль снова селятся богатые люди, первым делом отделяясь от внешнего непричесанного мира мощной стальной преградой, обитой черной кожей или мореной вагонкой.

Нужную мне дверь на пятом этаже хозяева поверх металла отделали красивыми узорчатыми филенками из разных пород дерева и снабдили мощными никелированными замками. Но сегодня забыли ими воспользоваться: дверь оказалась полуоткрыта, и в широкую щель мне был виден просторный холл с угловым диваном и парой кресел. Я потянул ручку на себя, шагнул в квартиру и, стоя на пороге, громко спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

Никто мне не ответил, но в глубине следующего за холлом коридора звонко упало что-то стеклянное. Помешкав, я осторожно двинулся вперед и вскоре оказался перед широким проемом, ведущим в большую двухсветную комнату, вероятно, гостиную. Посредине стоял колоссальных размеров стол со стеклянной столешницей. Раскинувшийся на ней натюрморт из пустых бутылок, грязных тарелок и рюмок говорил, что гости убрались совсем недавно. А стоящий в самом центре стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба, подтверждал, что сороковины пришлись на вчерашний день. Снова звякнуло стекло, и только тут я заметил, что нахожусь здесь не один. За дальним концом стола, с ногами устроившись на стуле, сидела маленькая женщина в пышном розовом пеньюаре. Лицо ее было красиво, но как-то совершенно безжизненно. Она слепо шарила рукой по столу, роняя бокалы в тарелки, и наконец нашла, что искала: расшитый бисером и серебром кисет. Высыпав на ладошку немного содержимого, она другой рукой нащупала рядом с собой квадратик папиросной бумаги, привычным движением лизнула его по краю и неожиданно ловко свернула самокрутку. Еще две рюмки упали с грохотом на пол, прежде чем она отыскала зажигалку и прикурила, распространив вокруг кисло-сладкий запах марихуаны. Потом она наконец увидела меня. Мысли в ее глазах было не больше, чем у лепного лебедя из подъезда.

Будучи совершенно не уверен, что мои слова доходят до ее сознания, я пробормотал:

— Простите за вторжение... В такой день... Примите, как говорится, соболезнования...

Жизни в ее лице не прибавилось, но она хрипло поинтересовалась:

— Ты кто такой?

— У нас с Владимиром Григорьевичем были кое-какие дела, — ответил я туманно.

И тут она вдруг разрыдалась. Теперь лицо ее перекосила отвратительная гримаса, она плакала громко и зло, слезы текли по щекам пополам с тушью и пудрой.

— Дела-а-а, — захлебывалась она плачем и дымом. — Со всеми у Ступы были дела-а-а!... А у меня что? У меня-то что, а?!

Порыдав еще, она так же внезапно успокоилась. Загасила окурок в остатках салата. Утерла лицо рукавом пеньюара, оставив на том и другом грязные разводы, после чего безразлично сообщила:

— Все дела теперь у Рикошета. Иди к Рикошету.

Я стоял, судорожно прикидывая, как продолжить эту увлекательную беседу, когда за моей спиной раздались грузные шаги. Обернувшись, я увидел перед собой весьма неприятную морду. Кирпича эта морда не просила — она сама была словно кирпич: обожженная до красноты и такая же твердая. Взгляд был холодный и тяжелый, как ломик. Практически без посредства шеи морда крепилась на широких покатых плечах, цереходящих в мощный торс штангиста-тяжеловеса. Глядя сквозь меня на девицу в пеньюаре, кирпичный поинтересовался:

— Что за фраер?

— Откуда я знаю? — дернула она плечами. — Пришел, про Ступу что-то болтает. Я говорю, иди к Рикошету. Рикошет теперь главный.

— Больше ничего не спрашивал?

— Больше ничего, — лицо ее снова стало пустым и бессмысленным.

Я наконец собрался с мыслями и даже открыл рот, но произнести ничего не успел. Кирпичный нанес мне короткий удар в солнечное сплетение, я задохнулся, глаза полезли у меня из орбит, а потом в них потемнело, и я нырнул в эту темноту, как в ночную реку.

Вероятно, я пролежал на полу без сознания совсем недолго, потому что кирпичный только заканчивал изучать содержимое моих карманов и как раз рассматривал удостоверение с надписью «ПРЕССА», бормоча:

— Вот еще крысу принесло на нашу голову...

Потом он небрежно сунул редакционную книжечку обратно мне в карман, легко приподнял меня за шкирку, проволок по коридору и выставил на площадку. Там он взял меня за плечи, повернул лицом к себе, сказав проникновенно и мягко, насколько может быть мягким кусок обжаренной в печке глины:

— Забудь, что ты здесь был. Понял?

В голове у меня все еще кружилась черная карусель, ноги держали плохо, адски болела грудь, а он стоял передо мной в хозяйской расслабленной позе, правой рукой держась за входную ручку, левую положив на стальной косяк. Я не ответил, тогда он переспросил еще раз, уже угрожающе:

— Понял или нет?!

И тут на меня нашло. Накатило такое дикое бешенство, такая кровавая пелена встала перед глазами, что забылись разом и грудь, и ноги, и черная карусель.

— Понял, — сказал я, стиснув зубы, и со всей силы шарахнул плечом стальную дверь.

Кирпичный не успел убрать пальцы с косяка. Это я знаю точно. Даже когда я был в самом низу, среди пустоглазых бессмысленных лебедей, его звериный неумолкающий рев все еще метался под готическими сводами подъезда. Только оказавшись в своей машине и дав газ с места в карьер, я в полной мере осознал, что сдуру наделал. Можно было только догадываться, кем был при жизни неведомый пока Ступа, кто такой Рикошет и какую роль при них играла эта кирпичная образина. Но хорошего ждать от этой компании мне теперь не следовало.

Неликвид

Как говорит мой друг Артем, минер ошибается дважды. Первый раз — когда подписывается на эту работу. Я подписался на эту работенку сто лет тому назад, когда, глядя из сегодняшнего далека, мины были не страшнее елочных хлопушек. Потом втянулся постепенно, а теперь вот выяснилось, что ничего другого, кроме как складывать слова в предложения, не умею, переквалифицировываться поздно. Я ехал по нашему городу развивающегося капитализма, с грустным недоумением размышляя, до какой жизни дошел. Человек интеллигентной профессии, с верхним образованием, прочитавший столько книжек гуманистически настроенных авторов, взял и прищемил железной дверью пальцы другому человеческому существу. Пусть бандиту, пусть подонку, пусть в ответ на его, мягко говоря, некорректное ко мне отношение...

Впрочем, рефлексировал я не слишком долго. Минут через десять, при повороте с Манежной на Тверскую, совесть моя постепенно успокоилась, придя к компромиссу. Я, конечно, сделал это без удовольствия. Но с наслаждением.

У меня оставались один телефон и два адреса. Заглянув в блокнот, я отметил, что один из адресов у Белорусского вокзала, на Лесной, а другой буквально в двух минутах езды оттуда, в Самотечном переулке. Это решило дело, и я, отложив мысли о ледяной окрошке в прохладной редакционной столовой, решительно свернул с Тверской направо. Только бы не били больше по голове, думал я, выбирая место для парковки напротив нужного мне дома. Все остальное — пожалуйста.