Слово о словах, стр. 53

Бывает и иначе. В той же Псковской области доныне живут странные обращения рассерженных взрослых к балованным и озорным детям: «Эй, литва?! – кричат ребятам старшие. – Живо уняться, во?льница!»

На первый взгляд, что особенного? Но вспомним, что «вольницей» в старину именно в Новгородской и в Псковской землях именовались полувоенные, полуразбойничьи ватаги забубенных, отчаянных голов, «ушку?йников». Они порою смело боролись за свою родину на войне, но в мирное время не стесняли себя в обращении со своими соотчичами. А в дни известных «литовских войн» соседние феодалы приводили в эти же края дружины своих воинов, вероятно усердно грабивших и разорявших население. Надо думать, и те и другие основательно похозяйничали тут, если даже теперь, спустя века и века после того времени, здесь, и только здесь, всякий озорник-буян именуется либо «вольницей», либо «литвой». Тут уж слово свидетельствует о делах и событиях далекого прошлого не своими путешествиями, а, наоборот, самым фактом своего появления и оседлого существования в определенном, строго ограниченном районе.

Все это не могло не обратить на себя особого внимания языковедов. Не говоря уже о словарях, они начали, на основании собираемых записей областных слов, составлять особые «лингвистические карты», основав специальный отдел языковедной науки – «лингвистическую географию».

Вы, разумеется, видели на обычных картах извилистые линии, именуемые разными словами с неизменной приставкой «изо» (по-гречески – «равный»): изобаты (кривые, соединяющие места равных глубин в море), изотермы (кривые равных температур), изобары (линии одинакового давления воздуха), изогипсы (линии, соединяющие одинаковые высоты). Карты эти позволяют географам, климатологам, морякам судить о многих явлениях природы. На лингвистические карты наносятся похожие линии – изоглоссы; они соединяют между собою пункты, в которых наблюдены одни и те же слова, одинаковые формы слов, сходные грамматические явления. Изоглоссы слов «вольница» и «литва», несомненно, почти совпадут; они, как кольцом, охватят старые псковские и новгородские земли; они очертят тот район, который подвергался некогда то вражескому, а то и «дружескому» разорению. Изоглоссы, вычерченные по другим словам, одни пролягут от Новгорода на восток, обрисовывая пути, по которым предприимчивые новгородцы колонизовали некогда Приуралье, другие потянутся от Великих Лук к юго-западу, указывая на старые связи южных псковичей с белорусами… И, как опытный геолог, наметив на карте точки, где находят в слоях земли остатки каких-нибудь древних раковин, уверенно говорит: «Тут было море!» – так языковед по своим изоглоссам судит о таких передвижениях давних обитателей земли Русской, о которых не сохранилось никаких свидетельств у историков. Как же не сказать, что собирание и этой части «музея слов» является пусть не легким, но увлекательным и важным делом!

ЯЗЫК, КОТОРЫМ ГОВОРИМ МЫ

Вы убедились: нелегка охота за древнерусскими, да и за современными областными, словами. Поиски первых связаны с копаньем в архивной пыли, с погружением в труднодоступный, и в конце концов довольно ограниченный, окостенелый мир старых письменных памятников. Поле деятельности охотника за ними и темно и нешироко. Наоборот, каждый, кто изучает современный народный язык, то и дело теряется перед колоссальными грудами живого, пестрого, подвижного материала. Столько говоров, наречий, диалектов, и все это живет, воздействует одно на другое, движется, переплетается…

Есть в этих областях работы трудности взаимно противоположного характера. Никогда ни единого слова древней речи мы не слыхали и не услышим; мы знаем только письменный, мертвый слепок с нее. Напротив того, областные языки, если не принимать в расчет ничтожных исключений, известны нам только на слух. Кто и где читал газету или книжку, напечатанную на орловско-курском, пензенском или костромском наречии?

В то же время и там и тут встречаются сходные препятствия. И древний русский и современные говоры, в общем, мало знакомы нам, горожанам. И там и тут пестрят непонятные, загадочные слова; значение их порою весьма темно, и раскрыть его не так-то просто. Правда, бывают случаи, когда загадки современных диалектов решаются при помощи того, что мы знаем о языке Киевской Руси. Случается и наоборот: смысл умершего века? назад слова, добытого из старинной грамоты, проясняется, если порыться в каком-нибудь нынешнем, живом местном говоре.

Мы долго разводили бы руками, стараясь понять, почему пепельно-серая ночная бабочка зовется в народе «попелухой», если бы слово «попел» (пепел) не было нам известно из древних книг.

Многие охотничьи термины глубокой древности, вроде «пу?тик» (охотничья тропа с расставленными вдоль нее капканами), «ёз» (закол, хворостяная перегородка через русло реки для рыбной ловли) или «перевес» (птицеловная сеть), остались бы для нас неразгаданными, если бы мы не находили им объяснений и близких слов в современных народных говорах. Ведь в литературном языке они давно исчезли.

Казалось бы, никаких таких затруднений не может быть при составлении словарей нашей современной литературной речи. Уж ее-то мы знаем и в письменной и в устной формах. Мы сами ежечасно пользуемся ею. Какие могут быть для меня тайны в языке, которым я сам говорю? Я его хранитель, передатчик и в какой-то миллионной доле даже его творец. Ему меня обучали в школе; я и сам призван учить правильному владению родным языком своих детей и внуков. Значит, эта область словарной работы должна быть самой легкой.

Хорошо бы, если бы это было так.

Составитель древнерусского или народно-русского словаря ставит перед собой одну основную цель: дать наиболее точную и полную картину языка, помочь его изучению. Любое вновь найденное слово он смело и твердо заносит в свой список, заботясь об одном – о точной его передаче. Не приходится рассуждать: хорошо или плохо, что автор «Слова о полку Игореве» называл воинов «кме?тями», а тоску – «туго?ю»; он их так назвал, и все тут. Нечего делать замечание псковичу, если он именует бабочку-капустницу «мя?клышем», а птицу сову – «лунём». Ему нет печали до того, что в других наречиях «лунь» – совсем иная птица. Он так говорит, и дело с концом. Составитель словаря покорно запишет любое его «словоупотребление».

Совсем иное – составление словаря нашего современного языка. Здесь перед лексикографом возникает дополнительная и особо важная задача. Он не может просто регистрировать слова: существуют, дескать, и прекрасно. Он должен еще определить, законно ли их существование в устах говорящих или под пером пишущих? А может быть, они употребили их случайно, по ошибке и невежеству, и им не место в стройном здании литературной речи?

Вот почему, записав в речи образованного горожанина слово «сковырну?лся» в смысле «сорвался, упал», или слово «булга?хтер» (вместо «бухгалтер»), он должен будет сразу же призадуматься: а можно ли эти слова заносить в словарь литературной речи? Законны ли они в ней? Можно ли позволить школьнику в классе, журналисту в газете употреблять их в этом виде или это надо запретить? Допустимо ли, чтобы мы слышали и читали фразы вроде: «Ученики нередко могут сковырнуться при испытании по русскому языку», или «Булгахтерский учет – основа нашего хозяйства»?

В чем же разница между литературной и разговорной речью? Да в том, что литературный язык – язык особый. Один из всех языков, которыми мы можем пользоваться, он имеет свою, пусть непостоянную и изменчивую, необходимую норму, подчиняется определенным (хотя тоже изменчивым и гибким) правилам. Мы не просто изучаем его: мы делаем это для того, чтобы его совершенствовать. Мы делаем это для того, чтоб обучать ему других людей. Поэтому и любой словарь литературного языка не может остаться его равнодушным описанием, слепком с натуры. Он должен стать своего рода книгой его законов. Своим существованием он должен отучать от неправильной и насаждать правильную речь.