Мать моя — колдунья или шлюха, стр. 48
12
Когда я открываю глаза, её нет.
И весь день я жду её — понять, то был сон, или она и в самом деле заходила ко мне? Мне приснилось, что я зародился в Париже, или в самом деле я зародился там?
Иду в магазин. Готовлю еду. Читаю книгу о Карме.
«Человек всегда колеблется между своим высшим „Я“ и своей низшей природой».
«…постоянно возобновляющаяся борьба между высшей и низшей природой человека делают его творцом своей собственной внутренней сути, но вместе с тем и творцом своей Кармы или своей судьбы, ибо всякое его решение, правильное или неправильное, всякий поступок, добрый или злой, всякое желание и всякая мысль, эгоистичные или не эгоистичные, создадут в соответствующих мирах соответствующие следствия, и всё это, вместе взятое, создаст тот комплекс условий, создаст ту Карму, которая определит его будущее воплощение».
«Человеческая жизнь протекает одновременно в трёх мирах: в видимом физическом и невидимых — астральном и ментальном. В каждом из этих миров человек создаёт свою Карму — либо хорошую, либо плохую: на физическом плане — своими поступками, на астральном — своими желаниями, на ментальном — своими мыслями…».
Я загружаю в себя всё, что успеваю захватить, загружаю до тех пор, пока не начинают плясать перед глазами чёрные мухи и не закрывают мне буквы.
Снова пять часов вечера. Но Анюта — спасти меня едой и заботой — не придёт. «Уйдите», — гоню я чёрных мух. Но мухи лепятся одна к другой, жирные. Приходится закрыть глаза.
Мать говорила Павлу: грехи других — в моей Карме. Чьи? Она знает? Моих предков? Наградили меня Кармой предки с чьей стороны — отца или матери? В книге — подробные истории предков страдальцев. Девушка несчастна. Один дед её — убийца. Другой убит. Одна из бабок покончила с собой.
Где остаётся каждый поступок? Я был у Света. В Свете нету места ничему, кроме Света, и уж тем более нет места преступлениям и злым поступкам. Значит, они остаются здесь, в реальной жизни, в невинных людях и мешают им жить?
Могу ли я сам очистить свою Карму, которая отнимает у меня людей? Как мне сделать это?
Добрые поступки… добрые мысли… Но я никому не желал зла. Но я никого сознательно не обижал. Может быть, я обижал людей не замечая?
Добрался Саша до своей пропасти или ещё нет? Не забыл взять с собой средства защиты? Надёжны ли они? Можно ли сделать так, чтобы Саша в пропасть не прыгал?
Открываю глаза. Павел ходит по полу взад и вперёд около моих ног, суетится. Что-нибудь с матерью? Или с Пашкой? Или с Сашей? Или с ним самим? Зову его, и он подходит ко мне, вспрыгивает на колени.
Что случилось? — спрашиваю.
Он смотрит на меня своим золотистым глазом. Он — Птица. Он не умеет говорить.
Раньше я слышал голос Павла и чувствовал Павла за спиной, а сейчас — нет. Или то было моё больное воображение?..
С мамой что-то случилось?
Павел смотрит на меня. Обеими руками глажу его тёплые перья.
Искупил Павел грехи тех, кто определил его жизнь и заставил страдать? А где сейчас его Карма? Уплыла с ним? Или повисла на ком-нибудь здесь? Живёт Павел в вечности, или его новая жизнь лишь — в этом воплощении?
К вечеру я прочитал книгу. Ответа, как очистить Карму, в ней не нашёл.
Мать пришла рано. Мы обедаем.
Павел любит навагу, и сегодня я приготовил навагу. А он не ест. Клюнул раз и слетел со своего места.
Спросить у матери — что с ним… Она говорит:
— Он хочет сказать: ты делаешь что-то не так. Ему не нравится. — Она смотрит на меня.
Ему не нравится то, что я читаю книги матери?!
— Я в самом деле зародился в Париже? — спрашиваю.
Мать ест навагу, ест салат.
— Это имеет отношение к моей судьбе? — спрашиваю я.
Мать кивает.
— Какое?
Я хорошо знаю свою мать: если она не захочет ответить, никакими силами не заставишь её сделать это. Думать, значит, надо самому.
За одни сутки она сильно изменилась. Глаза стали меньше, губы припухли. Углы их чуть притянуты морщинами к подбородку.
Я нужен ей сейчас. И я говорю:
— Пойдём гулять. Она кивает.
Какую роль сыграл Париж в жизни матери? Понравился ей? Понравился, если услышать то, что она была в Париже дважды: и когда я зародился, и «когда почти родился»… Но «понравилось» — «не понравилось» — не терминология матери. В Париже что-то произошло — то, что определило ее жизнь, иначе она не поехала бы туда второй раз. Как узнать что?
Саша прыгал уже в свою пропасть? Остался жив?
«Он хочет сказать, ты делаешь что-то не так».
Потом буду думать. А сейчас мы с матерью идём гулять. Впервые в жизни.
Мы уже у двери. Долгим звонком звонит телефон. Мать поспешно берёт трубку. Говорит «аллё!» Кричит «аллё». Вешает трубку. И почти бежит к выходу.
— Идём же!
Не прыгал ещё Саша в свою пропасть.
Я веду мать к горе. У нас много арок. Выйдешь через одну, попадёшь к Проспекту, через другую — к подъезду серого здания, через третью — к подножию горы. Мы карабкаемся по склону. Павел летает над нашими головами.
Несколько минут, и мы — среди деревьев, на траве. Этот небольшой кусок леса в центре города освоили мы с Павлом — ходили сюда и зимой и летом. Здесь гуляют собачники со своими собаками. И сейчас к нам кидается и чуть не сшибает нас с ног большой пёс, очень похожий на Тучку, только шерсть у него не серая, а почти чёрная. Он кидается прямо к матери в ноги. И мать садится на корточки и кладёт руки на его голову. Пёс виляет хвостом так, что, кажется, хвост сейчас оторвётся.
Мать что-то говорит ему.
— Простите, пожалуйста, — подбегает женщина. — Не бойтесь. Да я вижу, вы и не боитесь. Рекс — добрый. Видом он страшный, голос у него грубый, но он — добрый… — Она замолкает и во все глаза рассматривает мать.
Мать продолжает гладить пса.
Что бы я ни отдал… меня бы так погладила!
— Вы, я вижу, умеете обращаться с собаками, — заискивающе говорит женщина. — Знаете, какая разница — растить с ребёнка или взять уже взрослого пса? Он понимает каждое слово.
Вряд ли мать слышит женщину, она что-то шепчет Рексу.
Светлый июньский вечер. Розовый закат.
Павел летает над нами.
Совсем не о такой прогулке я думал. Я хотел идти рядом с матерью по аллее и разговаривать.
Молодые листья лип и берёз пахнут, как цветы, острыми живыми запахами, запахи эти щекочут мне ноздри.
— Ну идём домой, Рекс! — Хозяйка пристёгивает к ошейнику поводок и утаскивает собаку из-под рук матери. — Идём, идём. А то нам будет нагоняй.
Мать смотрит Рексу вслед. Тот тоже оборачивается, упирается, явно неохотно плетётся за хозяйкой.
Я же спешу уйти с поляны, по которой носятся другие собаки, на аллею, где деревья почти вплотную друг к другу.
Сюда собаки забегают редко, только тогда, когда им надо пописать. Подбегут к дереву, вскинут заднюю лапу или присядут, сделают своё дело и — назад, на простор поляны. Мы идём по аллее одни.
Эта аллея совсем не похожа на нашу с матерью дорогу, идём мы по ней рядом, между нами почти нет расстояния.
Только бы это не кончалось! Доходим до конца аллеи, где она спускается к шоссе и к автобусной остановке, возвращаемся к началу, что на гребне нашей горушки, и снова идём. Взад-вперёд.
Лёгкая, в развевающейся юбке, в светлой блузке, мать совсем девчонка. Если бы не опухшие глаза и рот… Павел с нами.