Улав, сын Аудуна из Хествикена, стр. 75

Он только сейчас вспомнил, что забыл свой топор в домике и мешок оставил там, хотя и пустой. Сейчас там горят и ушат с сывороткой, и горка хлебцев. Хоть это и пустяк в сравнении с другим… но… Он никогда не пренебрегал дарами господними – поднимет с полу уроненный им кусок хлеба и поцелует его, прежде чем съесть. Это было, пожалуй, единственное, что он запомнил из поучений прадеда.

Да какого черта! Во время войны он видел, как битком набитые амбары и целые крестьянские дворы погибали в пламени. И люди получше этого исландца оставались в огне и мертвыми, и живыми. Так почему же ему должно казаться, что сейчас он поступает много хуже?

В старину люди вот так сжигали своих хевдингов, павших в бою. Слышишь, Тейт, я зажег для тебя костер, как королю малого королевства, и твой добрый меч у тебя на груди, а еда и питье рядом.

Дым все валил и валил, скоро он скрыл весь домишко. Внутри полыхало пламя, первые языки его вырвались наружу из-под стрех. Улав быстро покатил с горы наугад – лыжню засыпало.

Когда они придут сюда летом, то, уж верно, найдут его кости на пожарище, – пытался он утешить себя. И Тейт в конце концов ляжет в освященную землю.

Он пустился вниз по руслу ручья так быстро, что снег разлетался в стороны и в ушах у него свистело, одним махом перелетел через лощинку, остановился на другой стороне и оглянулся. До чего же красиво изгибалась лесистая гряда, с которой он только что спустился, – укутанная снегом, позолоченная солнцем, а над нею синее небо. В одном месте над грядою поднималось маленькое темное дымное облачко.

Я отомстил тому, кто осквернил супружеское ложе. Разве не смеет муж держать ответ за подобное деяние пред лицом Господа?.. Видит бог, он пал с мечом в руках.

Через час он, проехав между кольями изгороди, очутился на огороженном белом поле. Поодаль стояли дома, некоторые из них вовсе завалило снегом, но над одной крышей тянулась струйка дыма. Из дома в хлев вели следы, а на навозную кучу недавно что-то выплеснули.

Улав прошел немного по полю, остановился и огляделся. Мир был золотисто-белый, с голубыми тенями. Внизу, далеко на севере, он увидел широкое дно долины, где раскинулись большие усадьбы.

Сказать, что он вечером накануне поссорился с товарищем и дело кончилось тем, что они схватились за оружие. А тут головня выпала на солому?..

Он рванулся вперед и помчался дальше через выгон.

К вечеру он пришел в Миклебе. Арнвида не было дома, он еще позавчера отправился с двумя сыновьями в лес поглядеть, как токуют глухари. Но домочадцы ласково встретили лучшего друга своего хозяина.

На другой день на заходе солнца Улав стоял на туне, когда воротился Арнвид с сыновьями. Магнус вел под уздцы коня. У всех у них были на ногах снегоступы, конь был навьючен мешками и прочей поклажей, связками нарядных птиц. Арнвид со Стейнаром тоже нагрузились всякой всячиной – лыжами, луками да пустыми колчанами. Арнвид приветствовал гостя спокойно и сердечно, сыновья – искренне и обходительно. Оба они сильно выросли – пригожие белокурые подростки, добрые из них будут мужи.

– Как видишь, я передумал.

– Вот и ладно. – Арнвид улыбнулся.

– Неужто ты шел по лесу безоружный, с одним лишь маленьким копьем? – спросил Арнвид, когда они сидели и толковали о том о сем, пока челядинцы накрывали на стол.

Улав ответил, что у него с собой был еще и топор, да только он обронил его вчерашним вечером, когда рубил еловые ветки себе на подстилку. Он набрел на домишко на сетере и заночевал там… нет, как это место называется, он не знает. Гродальебуден? Может, это оно и есть. Нет, в темноте он не мог отыскать топор, да и снег был такой рыхлый. К слову сказать, топор задел ему руку, когда он уронил его.

Перед тем как они улеглись спать, Арнвид захотел поглядеть на его рану. Порез был чистый, ровный, похоже, что быстро заживет. Однако Арнвид не мог понять, как Улав ухитрился поранить себя в таком месте. Ну да, старые топоры с длинной острой бородкой вверху и внизу и впрямь капризные, рубить еловые лапы ими никак не годится.

8

Ингунн родила на третий день после праздника святого Халварда. Когда Тура подняла младенца с пола, роженица обхватила голову руками и закричала, будто боялась увидеть и услышать его.

Ингунн уложили в постель, и Тура поднесла к ней вымытого и обряженного младенца.

– Погляди-ка, сестра, на своего сына! Он у тебя красивый уродился, – уговаривала она ее. – Волосы черные, длинные.

Но Ингунн вскрикнула и натянула одеяло на лицо.

Накануне вечером, когда мальчику было совсем плохо и Туре казалось, что он при смерти, она велела позвать священника и попросила его окрестить младенца, покуда он еще жив. Они спросили мать, как назвать дитя, но она закрылась с головой и только стонала. Ни Магнхильд, ни Тура не желали называть его в честь кого-нибудь из мужчин их рода и потому попросили священника, чтобы он сам дал ему имя. Он сказал, что в тот день церковь поминала святого Эйрика, короля и великомученика, и потому должно назвать младенца в его честь.

Тура, дочь Стейнфинна, была раздосадована и опечалена, когда держала на руках собственного племянника, которого родная мать и знать не хотела.

На третий день после родов Ингунн сильно захворала. Тура поняла, что молоко распирает Ингунн грудь. Она была не в силах шевельнуться, не давала никому дотронуться до себя, не могла проглотить ни кусочка и только жаловалась на нестерпимую жажду. Тура сказала, что если она выпьет чего-нибудь, ей станет совсем худо – молоко ударит ей в голову.

– Я не смею дать тебе ни капли воды, коли ты не дашь Эйрику грудь.

Но Ингунн ни за что не хотела взять дитя на руки.

Вечером, когда Тура собралась искупать дитя, она ненароком опрокинула ушат, и у нее не осталось ни капли теплой воды. С минуту она стояла растерянная, потом набросила на голенького младенца пеленку и понесла его к постели. Ингунн лежала в лихорадочном полузабытьи. Тура положила Эйрика на руки матери, прежде чем та успела ей помешать, и вышла из горницы.

Она провозилась довольно долго в поварне, как вдруг смертельно перепугалась и бросилась назад к дому. Еще в дверях она услыхала горький плач Ингунн. Тура кинулась к постели и сорвала с нее одеяло:

– Господи Иисусе! Никак ты с ним что сотворила?

Ингунн не отвечала. Эйрик лежал, прижав коленки к животу, а руки – к носу, крохотный, худенький, кареглазый; видно, ему нравилось лежать возле теплого материнского тела. Темные глазки младенца были широко открыты, казалось, он о чем-то думает.

Тура облегченно вздохнула. Она приняла из рук Даллы корытце с водой, взяла малыша на руки, искупала его. Потом снова поднесла запеленатый сверток к постели.

– Положить его к тебе? – спросила она как можно равнодушнее.

С долгим и жалобным стоном Ингунн протянула руки, и Тура подала ей ребенка. Руки у Туры при этом слегка дрожали, но она заставила себя говорить медленно и спокойно, покуда поправляла у сестры под спиной подушки, укладывала поудобнее младенца и старалась заставить его сосать грудь.

После этого Ингунн послушно брала мальчика, когда Тура приходила и подкладывала его к ее груди. Но она была все так же печальна и, казалось, вовсе упала духом.

Ингунн еще лежала в постели, когда однажды вечером в Берг прискакал Арнвид. Фру Магнхильд послала нарочного в Миклебе, как только Ингунн разрешилась от бремени.

Арнвид вошел в горницу, спокойно и учтиво поздоровался с фру Магнхильд и Турой, будто ничего особенного не случилось. Когда же он подошел к постели и встретился с взглядом перепуганной насмерть Ингунн, его лицо вдруг странно окаменело. Она залилась жгучим румянцем, отняла малютку от груди, повернула к гостю его личико, тотчас же исказившееся в крике, и ощупью запахнула рубашку тонкими пальцами.

– А ведь он красавчик, как сказали бы женщины, не правда ли? – молвил Арнвид с улыбкой и приложил палец к щечке младенца. – Экая досада, что вы так поторопились окрестить его. А то я стал бы твоим крестным отцом, родич.