Заложники обмана, стр. 58

Размышления о живописи напомнили ему об отце и маме. Они, конечно, очень беспокоятся о нем. Когда он не вернулся домой к обеду, папа, скорее всего, пошел за ним и нашел все его вещи у воды.

Что папа подумает? Что он, несмотря на запрещение, стал прыгать в воду с камней и утонул? Поли представил себе, как отец его ищет, зовет и не находит, потом собирает все его вещи для рисования и уносит их домой. Папа и мама плачут вместе… и тут мальчик впервые после того, что с ним случилось, заплакал сам.

Обеспокоенный тем, что один из его сторожей может это заметить, Поли поспешно вытер глаза. Ему вовсе не хотелось, чтобы они считали его плаксой. И не хотелось, чтобы они увидели ненароком, что он сосет большой палец.

Время от времени он принимался ходить по комнате – насколько позволяла цепь на ноге. Он чувствовал себя кем-то вроде цепного пса, а быть таким вот цепным псом ему совсем не хотелось.

Он подумывал о бегстве. Для этого надо первым делом завладеть ключами. Ключей было два. Один от наручников, надетых ему на лодыжки. Другой от замка, запирающего цепь на трубе. Тони держал ключи в кармане брюк. Поли предпочел бы, чтобы ключи держал у себя Дом. Или хотя бы один из них. Дом все время пил то вино, то пиво и часто прикладывался на тахту подремать. Ключ вполне мог выпасть у него из кармана.

Один раз он присел на тахту возле Дома, чтобы посмотреть, как бы это могло выйти. Тело у Дома было горячее, и Поли рядом с ним делалось жарко. Ему казалось, что он нравится Дому. Может, потому, что напоминал ему младшего братишку, которого переехал грузовик. Дом часто ерошил Поли волосы, небольно подталкивал его в бок или сжимал ему кулаки, как будто хотел с ним боксировать. “Он у нас крутой парнишка, – говорил он Тони. – Он ни от кого не потерпит трепотни. Чтобы оглушить его, пришлось крепко стукнуть дубинкой. Голова у него твердая, будь здоров. Ты только погляди на него, Тони. Иди сюда, малыш. Ударь меня. Изо всей силы. Дай мне как следует справа вот сюда, в челюсть”.

Мальчик попробовал нанести ему боковой удар. Изо всех своих силенок. Но почему-то челюсти Дома не оказалось на том месте, в которое он метился, и Дом захохотал. Тони совсем не смеялся, никогда. В этот раз он только покачал головой и посмотрел на Дома, округлив глаза, словно тот спятил.

У обоих мужчин было оружие.

Они держали пистолеты в кобурах на поясе и не вынимали их в присутствии Поли ни разу. Когда Поли обдумывал план бегства, то считал самым лучшим выкрасть пистолет у Дома, пока он спит на тахте. Потом он нацелит пистолет на Тони и потребует ключи. Если Тони их не отдаст, он застрелит его и возьмет ключи. Поли никогда в жизни ни в кого не стрелял, но считал, что выстрелить в Тони ему будет легко. Насчет Дома у него, правда, были сомнения. Скорее всего, ему не хотелось бы стрелять в Доменико. Но если придется, что ж, он должен сделать и это.

Ведь Дом сам сказал ему, что он крутой парень.

Убивали многих детей. Он видел это по телевизору, видел фото в газетах. И не какое-нибудь понарошку, как в кино. В передачах новостей никого не обманывали. Все показывали, как было, – и детей, разорванных на куски бомбами террористов, и тех, кто погиб в машине, в самолете, был застрелен, зарезан или забит до смерти разными способами.

Поли надеялся, что Дом и Тони не собираются его убивать. Но если все-таки это случится, интересно, кто из них это сделает и будет ли Поли больно? Поли однажды видел маленького мальчика, погибшего во время аварии. Мальчик лежал на обочине весь в крови. Поли не мог этого забыть.

Он представлял себе, как будет точно так же лежать на полу, и от мыслей о смерти у него возникали разные желания.

Ему хотелось нарисовать побольше картин.

И много-много раз обнять отца и маму.

И много-много раз смотреть на большие, белые, пушистые летние облака.

И отучиться сосать большой палец.

Глава 43

Среди недооцениваемых человечеством даров судьбы способность воспринимать иронию и наслаждаться ею должна занимать самое высокое место.

Так думал Генри Дарнинг, сидя и слушая, как его восхваляют по случаю правительственного постановления о присуждении ему ежегодной почетной награды пресс-службы Вашингтона.

Речь, зачитываемая перед огромной и наидостойнейшей аудиторией, воплощала и передавала суть и дух постановления.

“Министр юстиции Генри Дарнинг своим личным примером как у себя в офисе, так и за его пределами напоминает всем нам о нашей моральной обязанности противостоять тем трагедиям человеческого существования, которыми полнится мир в добрые времена точно так же, как и во времена тяжелые.

Все, кто имел счастье хотя бы короткое время сотрудничать с этим человеком, должны были ощутить блеск величия в соединении справедливости с состраданием”.

После прочтения весь зал встал и устроил овацию. Она была долгой, очень, очень долгой, а Генри Дарнинг сидел на возвышении с внезапно повлажневшими глазами и уже не наслаждался иронией.

Было уже близко к полуночи, и он ехал домой, откинувшись на заднем сиденье служебного лимузина.

Звуки и вид и эмоциональная полнота этой овации, от которой замирало сердце, ехали вместе с ним. Дарнинг совсем не хотел расставаться с этими ощущениями. Он воспринимал их как главный и стержневой момент своей жизни… выше иронии, выше наплевательства и бездумного, почти рефлекторного цинизма его обычных и привычных самооправданий.

Это стало в первую очередь свидетельством его вклада, свидетельством убедительного факта, что он сам есть нечто большее, нежели то недостойное, далеко не прекрасное существо, каким он вынужден был себя считать во все возрастающей степени. И это свидетельство не могло явиться в более подходящее время. В любом другом случае этот день не стал бы для него столь значительным.

Из Италии не пришло пока ни одной доброй новости. Во время еще одной короткой встречи с Доном Донатти выяснилось, что Айрин и Витторио, – так же как и двое людей, посланных разобраться с ними, – исчезли из поля зрения и ни с кем не вступали в контакт по поводу их сына.

Единственной положительной частью информации было сообщение о том, что о Джоне Хинки и вдове Бикмана позаботились. Хотя бы эта проблема была решена.

Но даже и тут нашлась отрицательная сторона, поскольку Брайан Уэйн отреагировал на сообщение с более чем обычной своей нервозностью:

– Так их убили?

Дарнинг услышал в его голосе знакомые высокие ноты, глянул директору ФБР в глаза – и налил ему солидную порцию бурбона.

– А ты, собственно, чего ожидал?

– Не знаю. Но Господи Боже! Только не этого.

– Они обо всем широко раззвонили бы, Брайан. Как бы ты с этим управился?

– Я не убийца.

– А я? – коротко спросил Дарнинг.

– Я просто не знаю, сколько я могу еще выдержать, – заявил директор ФБР.

Дарнинг еще раз – очень жестко – посмотрел в глаза своему другу. Ясно, что не слишком много он может выдержать.

Разговор состоялся нынче утром, и с тех пор министр юстиции больше не видел директора ФБР и не говорил с ним. Уэйн и его жена должны были вечером присутствовать на официальном обеде в честь Дарнинга. Но Марси позвонила и сообщила, что у ее мужа какой-то приступ, он слег, и приехать они не смогут.

Дарнинг прекрасно знал, какой это “приступ”. Попросту страх.

Нехорошо.

Бедный Брайан. Он не создан для подобных вещей. А кто создан?

Я создан.

Надо отвлечься.

Он глянул в окно машины и увидел, что они въезжают в тот район Джорджтауна, где он живет. Мостовая блестела; Дарнинг открыл окно и почувствовал на лице холодную изморось. Вдохнул поглубже, и воздух, пахнущий кислотой, проник в легкие. Было ли это знамением свыше? Возникло ли там, на небесах, нечто, направленное против него?

Порой его посещали такие вот предчувствия. Нельзя сказать, чтобы он верил в подобную мистику. Проблема заключалась в ином: он не верил ни во что, недоступное его взгляду, прикосновению, жесткому ограничению. И это автоматически отгораживало его и от Бога, и от дьявола, делало предельно одиноким. Где же он все это потерял в погоне за комфортом?