Отклонение от нормы, стр. 3

– Да, – сказал я. – Она очень храбрая. Она ни разу не заплакала, а нога, наверное, здорово болела.

– Ты умеешь хранить тайну? – спросила она и торопливо добавила – Это очень важно! Ради нее, Дэвид!

– Да, конечно, – ответил я не совсем уверенно, потому что не догадывался, о чем идет речь.

– Ты видел ее ногу? Ее пальцы? – дрожащим голосом спросила миссис Уэндер. Я кивнул. Она побледнела, но справилась с собой и твердо сказала:

– Вот это и есть то самое, что нужно сохранить в тайне, Дэвид. Никто больше не должен знать об этом. Знаешь только ты, если не считать меня и отца Софи. Больше – никто. Никто и никогда…

– Хорошо, – сказал я.

Она замолчала. Я снова попытался проникнуть в ее мысли, но чувствовал все ту же смутную и мрачную тревогу.

– Это очень, очень важно! – прошептала она, стискивая руки. – Как бы мне объяснить тебе это!

На самом деле ей не надо было ничего объяснять. Я всем своим существом ощущал, насколько это для нее важно. Мне все не удавалось успокоить ее мысленно, поэтому я громко и твердо сказал:

– От меня никто ничего не узнает… Никогда!

Однако я чувствовал, что тревога не оставляет ее, даже растет. Слова, которые она произнесла, были намного бесцветнее и слабее ее мыслей.

– Если кто-нибудь узнает о Софи, – запинаясь сказала она, – они… они обойдутся с ней жестоко. Этого не должно случиться!

Мне вдруг показалось, что я отчетливо вижу у нее в груди острую железную занозу, которая рвет и терзает ее сердце.

Я спросил:

– Это из-за того, что у нее шесть пальцев?

– Да.

– Я обещаю! Если хотите, я могу поклясться…

– Нет, нет, – вздохнула она. – Мне довольно твоего обещания.

Забегая вперед, могу сказать, что я сдержал свое слово и даже Розалинде не открыл этой тайны, так поразила меня непонятная тревога миссис Уэндер.

Она продолжала грустно и, как мне показалось, все еще недоверчиво смотреть мне в глаза. Я почувствовал себя неловко. И тут она улыбнулась, словно вся тяжесть вдруг упала с ее души.

– Все в порядке, – сказала она. – Мы будем держать это в тайне. Даже между собой никогда не будем говорить об этом. Ладно?

Я утвердительно кивнул.

У двери я остановился и спросил:

– А можно мне иногда приходить сюда поиграть с Софи?

Она поколебалась немного, что-то обдумывая, и ответила:

– Можно… Только… Помни, никто не должен об этом знать.

Монотонные воскресные проповеди все еще не связывались у меня с реальностью, когда я шел к насыпи. Но когда я взобрался на гребень, они странным образом начали приходить во взаимодействие с только что пережитым и вдруг обрели для меня совершенно новый смысл. Определение Человека медленно всплыло у меня в мозгу:

«…И каждая нога должна сгибаться посередине и иметь одну ступню. И каждая ступня должна иметь пять пальцев, и каждый палец должен иметь на конце ноготь…» И дальше: «И любое существо, которое имеет человеческий облик, но устроено не так, как здесь сказано, – не есть человек. Это не мужчина и не женщина. Это богохульство, издевательство над истинным подобием Господа, и оно ненавистно взору Господню».

Я был растерян. Богохульство! Всю мою короткую жизнь мне вдалбливали в голову, что нет ничего на свете страшнее этого… Но что могло быть страшного в Софи? Она была самая обыкновенная девчонка, если не считать того, что она была лучше и храбрее других. Однако, если верить Определению…

Нет, наверняка здесь какая-то ошибка! Ведь не может же быть, чтобы из-за одного маленького пальца, пусть даже двух (наверное, на другой ноге у нее их тоже шесть), она стала «ненавистна взору Господню»…

Странные вещи творились в окружавшем меня мире.

Глава 2

Я шел домой обычной своей дорогой. Когда на моем пути стали попадаться деревья, я сполз с насыпи вниз на узкую тропку, по которой редко кто ходил. Я беспокойно оглядывался по сторонам, крепко сжимая рукоятку ножа. Мне очень хотелось поскорее выбраться из зарослей, потому что иногда даже крупные звери забредали в наши места и здесь вполне можно было встретить дикую кошку или собаку. Но на этот раз мне встречались только мелкие зверушки, испуганно шарахавшиеся при моем приближении.

Пройдя около мили, я вышел на возделанную землю: отсюда уже был виден наш дом. Я огляделся, прошел вдоль опушки леса ближе к поселку, пересек все поля, кроме последнего, прячась за изгородями, и вновь стал оглядываться вокруг: не заметил ли кто-нибудь, откуда я пришел. Поблизости не было никого, кроме старого Джейкоба: он разгребал во дворе навоз. Когда он повернулся ко мне спиной, я неслышно преодолел открытое пространство, отделявшее меня от дома, влез в окно и торопливо прошел в свою комнату.

Не так-то легко представить себе наш дом, не видя его ни разу. С тех пор как пятьдесят лет тому назад мой прадед Элиас Строрм выстроил самую старую его половину, к нему множество раз пристраивались новые комнаты, веранды и разные подсобные помещения. Теперь одно его крыло занимали сараи, амбары и стойла, а в другом находились столовые, гостиные и комнаты работников. Оба крыла сильно выдавались вперед и почти смыкались вокруг большого возделанного сада перед главным строением.

Как и все дома в поселке, наш дом был сложен из грубо обтесанных бревен. Но поскольку он был самый старый, в стенах его было полно щелей и трещин, заложенных кирпичами и осколками камней, взятыми из развалин, оставшихся от жилищ Древних. Внутри дом был разделен на комнаты плетенными перегородками, покрытыми штукатуркой.

Дед мой, как я представлял себе со слов отца, был человек, исполненный фанатичной веры в святость и непогрешимость божественных заповедей. Лишь много позже мне удалось «по кусочкам» составить истинный его портрет, менее расплывчатый, чем в детстве, но гораздо более отталкивающий.

Элиас Строрм пришел в здешние места с западного побережья. Причина, побудившая его переменить место жительства, по его словам, заключалась в том, что образ жизни там, на побережье, не отвечал его богоугодным устремлениям. Однако краем уха я слышал, что его родные не могли ужиться с ним и попросту заставили его покинуть родные места. Так или иначе, он приехал сюда, в Вакнук, со всеми своими пожитками. Было ему тогда лет сорок пять.

Это был сильный, рослый человек с властной осанкой и горящими глазами фанатика. Все его существо было пронизано истовым почитанием Господа и постоянным страхом перед кознями сатаны.

Вскоре после того, как выстроил дом, он ненадолго покинул наши края и вернулся с невестой – прелестной застенчивой девушкой. Она была младше Элиаса на двадцать пять лет. У нее была огромная копна золотисто-рыжих волос и нежные розовые щеки. Когда ей казалось, что никто на нее не смотрит, ее движения напоминали игру молодого жеребенка. Но под взглядом мужа она съеживалась, и кровь отливала от ее розовых щек.

Не было любви в этом браке. Молодое, юное создание может иной раз вдохнуть жизнь в зрелого, увядающего мужчину, поделиться с ним своей свежестью. Но у них вышло иначе. Постоянными молитвами и назиданиями Элиас стер краску с ее лица, золото с ее волос. Через несколько лет по дому ходило серое, забитое существо, преисполненное отвращения к своей жизни, к своему дому и к людям, которые ее окружали. После рождения второго сына она умерла, не испытывая сожаления от того, что расстается с жизнью.

У Элиаса Строрма не было сомнений насчет того, каким должен быть его наследник. Убеждения деда были крепко вбиты в голову моего отца. Оба в жизни руководствовались прописями из Библии и никольсоновских «Раскаяний». В делах веры отец и дед были заодно. Разве только сын – мой отец – был не таким яростным, но таким же суровым и строгим ревнителем Твердости Веры и Чистоты Расы.

Мой отец, Джозеф Строрм, женился уже после смерти деда и не повторил его ошибки. Взгляды моей матери полностью совпадали с его взглядами.