21 декабря, стр. 1

Сергей Бабаян.

21 декабря

Петр Васильевич посмотрел на часы — было девять пятьдесят шесть, — потом перевел взгляд на стол. Стол был накрыт простыней, голубоватой в сумерках комнаты. В центре квадрата, очерченного остроугольно выглаженными складками простыни, стояла бутылка водки “Нарком”. С этикетки весело-грозно смотрел молодой, в кителе с “разговорами” и тремя орденами боевого Красного Знамени на груди наркомвоенмор Клим Ворошилов. Вокруг бутылки, на равном расстоянии друг от друга, стояло восемь тарелок: с вареной и копченой колбасой, сыром, грудинкой, селедкой, солеными огурцами, репчатым луком и черным хлебом. Все это было нарезано толстыми, в палец, ломтями и не совсем ровно уложено вкруговую. В центр был положен один кусок. Еще две тарелки — одна с золотистой каемкой, другая с одиноким бледным цветком — были пусты. Возле каждой лежали старательно, но неумело вычищенные — рельеф горел серебром, но углубления были черны — старомодные мельхиоровые вилка и нож. Во главе стояли массивные ложнохрустальные рюмки.

Петр Васильевич подошел к столу, чуть подрагивающей рукой поменял местами тарелки с луком и сыром, потом медленно прошелся по комнате. Комната была строга и чиста: еще вчера все лишние, случайные вещи были вынесены на кухню, со шкафа, книжных полок, кровати, буфета и громадного старого телевизора вытерта пыль. Линолеум с исчезающим паркетным рисунком лоснился от белесого зимнего света, падающего из пустого окна. Пол и окно Петр Васильевич тоже протер влажными тряпками, а вкрутить лампочку в люстру позвал соседа. До недавнего времени Петр Васильевич менял перегоревшие лампочки сам, но полгода тому, когда он стоял на стуле с запрокинутой головой и поднятыми руками, у него вдруг пятнами потемнело в глазах, и он чуть не упал.

“Порядок”, — привычно-отрывисто сказал про себя Петр Васильевич и прошел в ванную комнату. Глядя в поеденное звездчатой чернью зеркало, он помял гладко выбритые, морщинистые, дряблые щеки… вспомнилось вдруг: “Пусти… ой! У тебя щеки как терка!”. Это была Настя, буфетчица в офицерской столовой; прошло сорок лет, но он как в жизни увидел и Настю, и полутемную, заставленную ящиками подсобку с закрашенным белым окном, и услышал, как у Насти срывается голос, и понял, что ее не надо пускать… вот только как потом было с Настей, он вспомнить не мог.

Петр Васильевич причесал бессильные редкие волосы, одернул китель — зазвенели медали, — чуть довернул орден Красной Звезды и инстинктивным, до сих пор энергичным офицерским движением надел фуражку с покрытой паутиной трещинок козырьком. Под фуражкой старое и слабое лицо его сразу построжело, помолодело, окрепло. Выйдя из ванной, он посмотрелся в стекло открытой кухонной двери: в тусклом его отражении он увидел угловатую подтянутую фигуру с мужественным выступом козырька — и гордо и обречено подумал: “Старый солдат…”

В два приема повернувшись налево кругом, медленно, но твердо ступая начищенными ботинками — мерно постукивали каблуки, — Петр Васильевич вернулся в комнату.

На стене над старым буфетом висел большой портрет Сталина. Под ним за стекло верхней полки буфета был вставлен перекрещенный рубцами от сгибов темно-красный листок бумаги. На листке было напечатано:

Петр Васильевич сдвинул каблуки, вытянулся как мог — кольнуло в спину — и отдал Генералиссимусу честь. Сталин молча смотрел на него. Петр Васильевич постоял так с минуту — крепко сжав губы, чувствуя, как в груди его поднимается дрожь — от радости, гордости, боли, потом медленно опустил руку и торжественно, отделяя каждое слово, — и в то же время едва уловимо ласково — тихо сказал:

— С днем рождения, товарищ Сталин.

Сталин смотрел и, как всегда, чуть улыбался в усы. Какое в Него было лицо! Грозное, доброе, мудрое, бесконечно спокойное, подчиняющее всех и в ответе за всех и за все, — в Нем была сила бога, знание бога, справедливость бога, беспощадность бога… Наше дело правое. Мы — победим. Враг будет разбит. Победа будет за нами. На портрете Сталину было шестьдесят пять лет: это была фотография, вырезанная из большого настольного календаря тысяча девятьсот сорок пятого года.

В передней раздался звонок. Петр Васильевич пошел открывать. Он шел и уже видел Ивана Михайловича.

— Здравствуй, Петр Васильич! С праздником тебя…

— Здравствуй, Ваня! И тебя с праздником.

Петр Васильевич и Иван Михайлович обнялись и троекратно поцеловались. Иван Михайлович был невелик ростом и кругл в отличие от высокого и худого Петра Васильевича и по виду лет на десять моложе его.

— Вот, Петр Васильич, возьми. Нюра тут огурчиков, сальца положила… ну и водочки, конечно.

— Это ты зря, — строго сказал Петр Васильевич. — У меня все есть. Давай раздевайся. Ботинки не снимай.

— Да наслежу же!

— Отставить. Не на мой день рождения собрались.

Иван Михайлович снял толстокожую, подбитую пенистым мехом куртку и повесил ее на вешалку — рядом с сильно потертым, потерявшим форму пальто.

— Вот… дочка зачем-то купила, — сказал он и развел руками, хотя Петр Васильевич на куртку даже не посмотрел. — Я ей говорю: ну зачем мне такая? А она…

— Хорошая куртка. Проходи.

У Ивана Михайловича на пиджаке было четыре медали, одна из них “Ветеран труда”, и орден Отечественной Войны — не боевой: из тех, что давали всем участниками войны к сорокалетию Победы. Войдя в комнату, Иван Михайлович остановился перед портретом Сталина и, дождавшись, когда вернется зашедший с Нюриным пакетом на кухню Петр Васильевич, выставил живот и громко сказал:

— С днем рождения, товарищ Сталин!

Петр Васильевич немного постоял рядом с ним — и снял фуражку.

— Ну, Ванюша, давай к столу.

Старики сели: Петр Васильевич — лицом к Сталину, Иван Михайлович — боком.

— Вот, Ваня, — сказал Петр Васильевич, берясь за бутылку; у него была сухая, бледная, усыпанная старческой гречкой рука; руки Ивана Михайловича были красны и толсты. — Видишь, какую водку выпустили? “Нарком”! Пробовал такую?

Иван Михайлович кивнул.

— Хорошая водка.

— Помнят, значит… — Петр Васильевич с усилием стронул крышку и медленно наполнил до краев обе рюмки. Иван Михайлович помаргивая смотрел, как он наливает. Петр Васильевич взял свою рюмку и боком, опершись свободной рукой о колено, встал. Встал и Иван Михайлович. Петр Васильевич помолчал — и сказал:

— За здоровье — Верховного — Главнокомандующего.

Они осторожно, негромко чокнулись. Петр Васильевич пил медленно, припав к самому краешку рюмки бесцветными, исчезающими губами и неотрывно глядя на Сталина. Иван Михайлович выпил рюмку зажмурясь, глотком. В комнате стоял полумрак; за окном на ветру роились маленькие сухие снежинки. Петр Васильевич, а за ним и Иван Михайлович сели и потянулись к закускам.

— Бери селедку, Ваня.

— Угу…

Петр Васильевич закусывал мало и неторопливо. Иван Михайлович тоже не спешил, но видимо сдерживался. Тишину нарушало только постукиванье вилок о тарелки и хруст огурцов.

— Давай повторим, Ванюша.

Петр Васильевич тронулся рукою к бутылке, но Иван Михайлович его опередил и разлил сам. Поднялись они одновременно: Иван Михайлович вставал быстрее, но старался не перегнать — помедлил на полпути.

— Ну, Ваня…

— За победу, Петр Васильич.

— Да, за победу, — сказал Петр Васильевич и слабо тряхнул головой. — За десять сталинских ударов, Иван!

Выпили. Иван Михайлович прикрякнул и взялся за колбасу.

— Ешь, ешь, — чуть улыбнувшись, сказал Петр Васильевич. — Ты еще молодой, тебе надо есть… Надо жить, Иван, — Петр Васильевич посмотрел на Сталина — и вдруг глаза его дрогнули и голос сорвался: — Немного нас у него осталось…

Иван Михайлович расстроился и даже рассердился.

— Ну что ты такое говоришь, Петр Васильич?

— Да нет, я знаю, что ты не думаешь, я не о том. Я просто, что вот они водку выпустили, с Ворошиловым. Ты думаешь, они понимают, кто такой Ворошилов? Что такое нарком? Да в тридцать девятом, после Халхин-Гола, Ворошилов на Красной площади, во время парада, японского военного атташе за ухо трепал! Потрепал за ухо и погрозил пальцем! Вот так. А нынешние перед всем миром на брюхе ползают.