Скала прощания, стр. 174

Глава 28. ИСКРЫ

Несмотря на непреходящую красоту Джао э-Тинукай, а может быть, как раз из-за нее, Саймону было скучно. Он был также безмерно одинок. Его заточение было странным: ситхи не препятствовали ему ни в чем, но и никто из них, кроме Джирики и Адиту, не проявлял к нему никакого интереса. Как королевскую болонку, его кормили, о нем заботились, позволяли везде бродить, но лишь потому, что внешний мир был ему недоступен. Он забавлял своих хозяев как редкий зверек, но всерьез его не принимали. Когда он обращался к ним, они вежливо отвечали ему на его родном вестерлинге. Его ушей лишь иногда достигали отдельные понятные слова, а так вокруг него бурлил поток чужой речи. Его приводило в ярость подозрение, что они вообще не считают его достойным предметом разговора. Но было кое-что похуже: он чувствовал себя бесплотным, как привидение.

После его разговора с Амерасу дни стали лететь еще быстрее. Однажды ночью, лежа на своих одеялах, он вдруг понял, что не может точно сказать, сколько времени он пробыл среди ситхи. Когда он спросил Адиту, она заявила, что не помнит. Саймон задал тот же вопрос Джирики, который устремил на него взгляд, исполненный жалости, и спросил, действительно ли ему так хочется считать дни. Хоть он и понял, что имелось в виду, он потребовал правды. Джирики сказал, что прошло немногим более месяца.

Это было несколько дней назад.

Особенно тяжело бывало по ночам. Лежа в своем гнезде из мягких одеял в доме Джирики или бродя по мягкой влажной траве под незнакомыми звездами, Саймон терзался несбыточными планами побега, планами, которые, как он прекрасно понимал, были неосуществимы настолько же, насколько они были отчаянными. Он становился все мрачнее. Он знал, что Джирики беспокоится о нем, и даже переливчатый смех Адиту казался неискренним. Саймон сознавал, что все время говорит о том, как он несчастен, но он не мог этого скрывать, более того — он не хотел этого скрывать. По чьей вине он здесь застрял?

Они спасли ему жизнь, это несомненно. Неужели действительно было бы лучше замерзнуть насмерть или медленно погибнуть от голода, упрекал он себя, чем жить в неге и холе в качестве гостя, пусть и не совсем свободного, в самом прекрасном городе Светлого Арда? Но даже понимая, что подобная неблагодарность постыдна, он не мог смириться с этой блаженной тюрьмой.

Один день был похож на другой. Он бродил один по лесу или бросал камешки в бесчисленные ручьи и речки и думал о своих друзьях. Под защитой тинукайского лета было трудно представить себе, как все они там страдают от ужасной зимы. Где Бинабик? Мириамель? Принц Джошуа? Живы ли они? Неужели они пали под натиском черной бури или все еще борются?

Совсем отчаявшись, он стал просить Джирики снова устроить ему встречу с Амерасу, чтобы умолить ее выпустить его, но Джирики отказался.

— Я не смею наставлять Праматерь. Она сама решит все, когда ей нужно, когда она тщательно все обдумает. Сожалею, Сеоман, но это все слишком важно, чтобы торопиться.

— Торопиться! — негодовал Саймон. — К тому времени, когда кто-нибудь что-нибудь предпримет здесь, я уже умру!

Но Джирики, хоть и заметно опечаленный, оставался непреклонным.

Из-за постоянных отказов со всех сторон беспокойство Саймона переросло в гнев. Сдержанные ситхи стали казаться невыносимо самодовольными и уверенными в своей непогрешимости. Когда друзья Саймона борются и умирают, вовлеченные в ужасную безнадежную битву с Королем Бурь, да еще и с Элиасом в придачу, эти глупые создания бродят по своему солнечному лесу, напевая и созерцая деревья. Да и сам-то Король Бурь не кто иной, как ситхи. Не удивительно, что его собратья держат Саймона в плену, в то время как внешний мир корчится от ледяного гнева Инелуки.

Так проносились дни, каждый все более похожий на предыдущий, каждый увеличивающий страдания Саймона. Он перестал ужинать с Джирики, предпочитая наслаждаться пение цикад и соловьев в одиночестве. Его раздражала игривость Адиту, и он стал избегать ее. Ему осточертело быть объектом насмешек и ласк. Он значит для нее не больше, чем болонка для королевы, он это знал. С него хватит. Если он пленник, так и вести себя будет подобающим образом.

Джирики нашел его в рощице. Он сидел под лиственницами, надутый и колючий, как еж. Пчелы жужжали в клевере, солнце струилось сквозь ветви, рисуя на земле светлый клетчатый узор. Саймон жевал кусок коры.

— Сеоман, можно с тобой поговорить? — спросил принц. Саймон нахмурился. Он знал, что ситхи, в отличие от смертных, уйдут, если не получат разрешения. Народ Джирики глубоко уважал право на уединение.

— Думаю, можешь, — сказал, наконец, Саймон.

— Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Мы идем в Ясиру.

В Саймоне шевельнулась надежда, но это ощущение было болезненным.

— Зачем?

— Не знаю. Знаю только, что нас всех просят прийти, всех, кто живет в Джао э-Тинукай. Так как ты теперь тоже здесь живешь, думаю, тебе следует пойти.

Надежды Саймона рухнули.

— Меня не звали. — На миг он представил, как это должно было быть: Шима'Онари и Ликимейя извиняются за свою ошибку, посылают его назад к своим да еще с подарками и с мудрыми советами, как помочь Джошуа и остальным. Еще одна пустая мечта — неужели ему от них никогда не избавиться? — Не хочу я идти, — сказал он, наконец.

Джирики присел около него на корточки, изящно, как птица на ветку.

— Мне кажется, тебе стоит пойти, Сеоман, — сказал он. — Я не могу заставить тебя и не стану умалять, но там будет Амерасу. Она очень редко испрашивает возможности обратиться к остальным, только в День Танца Года.

Саймон оживился. Может быть, Амерасу станет просить за него, велит им его отпустить! Но если дело в этом, почему его не пригласили?

Он притворился безразличным. Как бы то ни было, он кое-чему научился у ситхи.

— Вот ты снова говоришь о Танце Года, Джирики, — сказал он. — Но ты мне так и не рассказал, что это такое. Я ведь видел Рощу Танца Года, ты знаешь.

Казалось, Джирики сдерживает улыбку.

— Не слишком близко, думаю. Ну, пошли, Сеоман, хватит играть. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об обязанностях нашей семьи, а теперь я должен идти. Ты тоже, если намерен идти со мной.

Саймон бросил через плечо обгрызенную кору.

— Пойду, если смогу сесть у двери и если мне не нужно будет говорить.

— Можешь сидеть где угодно, Снежная Прядь. Ты если и пленник, то почетный. Мы стараемся сделать твое пребывание здесь терпимым для тебя. Что же касается второго, я не знаю, о чем тебя могут попросить. Держись, ты же уже почти мужчина, дитя человеческое. Не бойся постоять за себя.

Саймон нахмурился, раздумывая.

— Ну, веди тогда, — сказал он.

Они остановились перед входом в огромный живой шатер. Бабочки были возбуждены, махали своими сверкающими крыльями, так что по лицу Ясиры пробегали разноцветные тени, как ветер по пшеничному полю. Бумажный шелест их нежного трения друг о друга заполнял всю поляну. Саймону вдруг расхотелось входить, и он отпрянул от двери, стряхнув с себя дружескую руку Джирики.

— Я не хочу слышать ничего плохого, — сказал он. Внизу живота он ощутил холодную тяжесть, какую он обычно чувствовал, когда ждал наказания от Рейчел или старший по кухне. — Я не хочу, чтобы на меня кричали.

Джирики удивленно посмотрел на него.

— Никто не будет кричать, Сеоман. Мы, зидайя, так не поступаем. Может быть, к тебе это вообще не будет иметь отношения.

Саймон в смущении потряс головой.

— Прости. Конечно, — он глубоко набрал в грудь воздуха, нервно передернулся, потом подождал, когда Джирики снова нежно возьмет его под локоть и проведет к увитой розами двери Ясиры. Крылья тысяч бабочек прошелестели, подобно сухому ветру, когда Саймон и его товарищ вступили в огромную чашу, полную многоцветного света.

Ликимейя и Шима'Онари, как и раньше, сидели в центре комнаты на низких скамьях около торчащего из земли каменного пальца. Амерасу сидела между ними на более высокой скамье, капюшон ее просторного серого одеяния был откинут. Ее белоснежные волосы мягким облаком свободно лежали на плечах. На ней был пояс из ярко-синего материала, обвивавший тонкую талию, и никаких украшений или драгоценностей.