Канун Дня Всех Святых, стр. 14

Круг, где он рос, не опускался до обычных непристойностей магии, здесь со снисходительным пренебрежением относились и к эффектному насилию черной мессы, и к богохульной чувственности шабаша. Правда, для проверки кандидатов в новые члены сохранялся кровавый ритуал, но это была скорее дань традиции, чем необходимость. Толпу суровые чародеи презирали и жалели одновременно. Он тоже учился укрывать, кормить и утешать, в то же время прекрасно понимая, что отделен от них прочнейшей стеной. Он наблюдал, как человек умирает от голода, но поступал так не от жестокости, просто это входило в курс обучения. Он не был похотливым, всего раз за всю жизнь он спал с женщиной, да и то по велению рассудка. Его не удерживали от разговоров с благочестивыми равви и милосердными священниками; выбери он их путь, никто не помешал бы ему, просто он стал бы непригоден для великой работы. Он оправдал надежды, не сделав такого выбора; он предпочел собственный путь.

Поначалу он не сильно отличался от обычных людей, но со временем приходили все новые возможности. Постепенно в его сознании очерчивались контуры славы большей, чем у признанного поэта, и власти большей, чем у любого короля. Да, славы и власти он желал не меньше, чем они. Но его магическое мастерство простиралось туда, куда им и не снилось, и это было его удачей.

Сознание своей силы впервые пришло к нему, когда он как-то раз ассистировал при свершении магического действа. Стоило мертвому телу подняться и заговорить, как он почувствовал власть над другой половиной мира. Однажды, как он узнал из предания, уже предпринималась попытка обрести подобную власть — и провалилась. Тот чародей тоже был евреем, потомком дома Давидова. Облекшись ангельским сиянием, он вынудил женщину из того же рода произнести Имя и дать жизнь кому-то, превосходящему смертных. Но предприятие кончилось неудачей. О том, чем кончил сам чародей, записи умалчивали. Иосиф бен Давид просто исчез. Создание, рожденное его женой, тоже обрело жалкую смерть. Только две тысячи лет спустя маги осмелились на новую попытку.

Чем ближе он подходил к Хайгейту, тем тусклее становились воспоминания. Он больше не думал о картине, время его духовного воцарения еще не пришло. Но он почувствовал, как уменьшился Город — не только Лондон, все физические тела в мире, все души всех людей.

Он поднял голову, лицо его под луной выглядело изможденным и алчущим. Он шел в одиночестве среди крошечных домиков и чувствовал, как копошатся в них мужчины и женщины — под его защитой и по его воле.

Там, в доме, к которому он направлялся, ждало его еще одно средство — оно позволит ему добиться власти не только в здешнем мире — его дитя. На миг он подумал о Джонатане и о любви Джонатана. Он улыбнулся — это выглядело так, словно внезапная судорога свела его лицо, больше гримаса, чем улыбка. Гримасу нельзя было назвать недоброй, ему вполне нравился Джонатан, он действительно хотел, чтобы его гений расцвел и еще ярче, сильнее изображал великого хозяина. Но Бетти…

Бетти предназначалась для другой цели. Едва ли он сознавал, что улыбка на его лице держится только потому, что он забыл стереть ее. Зачем улыбаться, если некому?

А ему некому улыбаться. Он был один. Так он и шел с ничего не означающей гримасой на лице.

Глава 4

Сон

В доме на Хайгейт лежала в постели несчастная Бетти Уоллингфорд. Едва они с матерью вернулись с таинственного собрания в Холборне, в котором ей даже не позволили принять участие, как мать отослала ее спать.

Она не хотела спать, она хотела позвонить Джонатану.

Но протестовать было совершенно бесполезно. Бетти не помнила случая, когда на ее протесты обращали внимание. Наверное, приходись она леди Уоллингфорд родной дочерью, ей было бы полегче. Но с тех пор, как много лет назад леди Уоллингфорд объявила, что Бетти — приемная дочь, она постоянно чувствовала себя неловко.

Однажды она предприняла робкую попытку узнать о своих настоящих родителях, но мачеха обронила только:

«Не будем говорить об этом, Бетти», — и, конечно же, об этом больше не говорили. Обращаться с подобными вопросами к сэру Бартоломью ей тоже запретили. Сказать по правде, он не так часто бывал дома, к тому же его интересы целиком и полностью исчерпывались авиацией. Да, она не та, за кого все ее принимают, но ничего другого сказать о себе она не могла.

Ну, насчет всех — это, пожалуй, слишком. Следовало бы сказать — все в Лондоне. На севере, в Йоркшире, у леди Уоллингфорд был небольшой домик. Время от времени они ездили туда, всегда только вдвоем, так вот там положение Бетти становилось еще хуже. Из падчерицы она превращалась в простую служанку. Считалось, что ей не вредно прибрести навыки в работе по дому на тот случай, если придется самой зарабатывать на жизнь.

Леди Уоллингфорд не раз говорила, что такое может случиться. И Бетти работала по дому, провожала в комнаты викария и других посетителей из местных, потом отправлялась в аккуратную кухоньку, где ей дозволялось читать выписанную леди Уоллингфорд «Дейли Скетч» и слушать радио — в основном популярную музыку. Хозяйка считала, что именно ее обожают девицы среднего класса. На кухне Бетти почему-то звали Беттиной.

— Ну и нелепые же имена у нынешних девушек! — заметила как-то леди Уоллингфорд викарию, на что тот отозвался:

— Вовсе нет! По-моему, весьма подходящее имя.

Но вид он при этом имел весьма рассеянный, и Бетти сразу поняла, что помощи от него ждать бесполезно.

Впрочем, и нужды в его помощи не ощущалось. В самом деле, чем тут поможешь? Выходить из дома одной ей категорически запрещалось.

Эти поездки начались, когда Бетти еще училась в школе. Она всегда жутко боялась встретить в Йоркшире кого-нибудь из своих одноклассниц и долго раздумывала, как поступить в этом случае. В том, что они с матерью живут здесь, не было ничего необычного, но вот как объяснишь, что к ней относятся, как к прислуге… Какое бы объяснение она ни придумала, девчонки ни за что не поверят, да она и не рискнула бы врать. Наверное, из-за этого она часто лежала по ночам без сна, представляя себе эту ужасную встречу, но судьба оказалась благосклонна к ней, и никого из знакомых она так ни разу и не увидела. В конце концов они вдвоем возвращались в Лондон, и она снова становилась Бетти Уоллингфорд, хотя даже это имя не относилось к ней, так же, как и роль служанки. Она была ничем и никем. Хозяйка-мать, мачеха-хозяйка, говорила ей, что делать; она да еще тот человек, который заходил навестить ее, отец Саймон.

Изо всех одноклассниц она помнила теперь только двоих, и даже продолжала поддерживать с ними знакомство. Ей хотелось поближе сойтись с Лестер Грэнтхэм, которая теперь превратилась в миссис Фанивэл, но она не успела. В школе Лестер не хотела водиться с ней, ограничиваясь слегка ироничной благосклонностью, к тому же с леди Уоллингфорд они так и не нашли общего языка. Пару раз Лестер приглашали в гости вместе с Эвелин Мерсер, но Бетти не нравилась Эвелин. Лестер она могла бы рассказать даже о Беттине, но одна мысль, что об этом узнает Эвелин, ужасала ее. Между тем Эвелин как раз относилась к тем людям, которые всегда все узнают. Эвелин обожала поболтать, иногда она даже специально подстерегала Бетти в школе и доводила до слез.

Даже приходя в гости, Эвелин задавала так много вопросов и рассказывала так много ужасных историй, что Бетти не понимала, как ей удается все это выносить.

Если бы можно было убежать, она убежала бы, но Эвелин садилась рядом, ела ее глазами и болтала, болтала без умолку. Довольно скоро Бетти стала бояться ее куда больше, чем леди Уоллингфорд. В самом страшном из своих кошмаров она убегала от Эвелин, а та мчалась за ней и кричала пронзительным голосом: «Беттина! Беттина!» А других знакомых у нее не было.

Во время войны она надумала найти работу и уйти из дома. Она даже зарегистрировалась и один раз поговорила с приятной пожилой дамой. Но этим все и кончилось.