Живи с молнией, стр. 46

Они медленно прошли мимо низкого деревянного барака, потом миновали целое нагромождение дерриков и подъемных кранов, похожих на стадо уродливых допотопных чудовищ, застывших в момент междоусобной свары. Здесь помещалась контора строительства нового трека для мотоциклетных гонок. Скамейка ночного сторожа была пуста, но они мельком увидели его в темноте, в кабине одного из дерриков. Он раскуривал трубку в головной части спящей машины, словно чувствуя себя победителем этих чудовищ.

Сабине передалось настроение Эрика, она шла рядом, ни о чем не спрашивая. Впрочем, сегодня она не была так жизнерадостна, как обычно. Эрик знал, что она тоже устала от разочарований. Они шли вдоль глухой стены барака; ветерок с реки трепал ее платье и волосы. Луна еще не взошла, но им освещал путь слабый отблеск электрического зарева на облачном небе. Она шла в ногу с ним и молча ждала. Рассеянно, по привычке, он взял сумочку из ее теплых пальцев.

– Мне теперь очень стыдно, – сказал он, – что я никогда не стремился кончить опыт ради самого опыта. Я всегда думал о том, чего он хочет и чего я хочу. А я ручаюсь, что все это совершенно неважно. Главное – опыт.

– Странно, – продолжал он размышлять вслух, – когда Траскер пришел в лабораторию и заявил, что собирается заняться исследованием атомного ядра, мне вдруг стало чертовски неприятно. Должно быть, я ревную. Мне самому хочется проделать всю эту работу. Не спрашивай меня, что это значит, потому что в конечном счете не все ли равно, кто первый получит верный ответ? В конечном счете это, разумеется, все равно, но для меня, вот теперь, сейчас, – совсем не все равно. Если я изо всех сил бьюсь над сложным вопросом и в конце концов нахожу решение, то я хочу быть первым. Ты скажешь, это честолюбие. Но что бы это ни было, видишь, до чего оно меня доводит!

– Пока я вижу только то, что твои желания осуществляются, – медленно сказала Сабина. – Если, конечно, ты от меня ничего не скрываешь.

– Значит, ты не поняла меня. Наш опыт – это не просто ответ на вопрос, потому что механизмы не задают вопросов. Их задают люди. Опыт, пока над ним работают люди, – существо одушевленное. Еще долго после того, как кончится работа, в памяти людей сохраняются связанные с ней переживания. Заглядываешь в книгу и находишь объяснение, а ведь это объяснение – часть чьей-то жизни. Многие этого не понимают. Я и сам не понимал до сегодняшнего дня. Я оглянулся и увидел, что Хэвиленд уже ушел. И вся радость от удачной работы пропала. Хэвиленд ушел, и вместе с ним ушло все, что он вкладывал в наше дело. Я почувствовал, что никогда больше не смогу переступить порог этой проклятой лаборатории. Словно там лежит чей-то труп.

– Ты, конечно, это не всерьез.

– Да, – нехотя сознался Эрик. – Я не могу себе этого позволить. Но вот что я тебе скажу: никогда в жизни мне не было так стыдно за себя. У меня даже мурашки поползли по телу. Понимаешь, я все время жаловался, что Хэвиленду наплевать на то, каково нам с тобой и к чему мы стремимся. Правда, это ему безразлично. Но разве я хоть раз поинтересовался, каково ему и чего он хочет? Как-то я сказал Фабермахеру, что Хэвиленд не жесток, он просто ко всему равнодушен. И Фабермахер ответил, что это и есть наивысшая жестокость. Он был прав. Я совсем не думал о Хэвиленде. Какое мне до него дело? Посмотри на эти лачуги. В них живут люди. И кому какое до них дело? Мы с тобой пройдем мимо, пожалеем и пойдем дальше по своим делам. Скверно все это по-моему!

– Ну, и что же ты хочешь делать? – спросила она. – Сказать Хэвиленду, что будешь ждать, пока он соберется приступить к опыту?

– Нет, – упрямо сказал Эрик. – Чего ради? Надо доделать работу, вот и все. Но я теперь понял одно – работа уже не будет доставлять мне удовольствия. Я сам все испортил. Ну так что ж из этого? Кто сказал, что я обязательно должен получать удовольствие от работы?

– Никто, – сказала она и, ободренная тем, что голос его, в котором зазвучали иронические нотки, стал немного оживленнее, добавила: – Ты уже кончил убиваться?

Он спокойно, но невесело рассмеялся.

– Почти. Но что ты хочешь! Только сегодня я обнаружил, что принадлежу к человеческому роду. Думаешь это весело?

Она повернула к нему лицо, слегка улыбаясь в темноте, но голос ее звучал глухо.

– А почему ты думаешь, что это было так весело до того, как ты это обнаружил? – спросила она.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Тот долгий день, когда состоялся опыт, начался, как и в прошлые разы, с пульсирующего стука насосов, отбивавших столько-то ударов в секунду. Но вскоре секунды утратили всякое значение, и каждый раз при взгляде на часы оказывалось, что стрелки уже передвинулись на несколько часов вперед. Затем первый день незаметно перешел во второй, потом в третий и, наконец, это произвольное деление времени стало таким расплывчатым, что на него уже не приходилось обращать внимания. Время определялось только очередным заданием. Подобно насекомым-водомеркам, деловито снующим по водной глади, мысли Эрика и Хэвиленда какое-то время сосредоточивались на опыте, потом быстро скользили назад, сравнивая последние наблюдения с прежними, бросались в сторону, чтобы взглянуть на открытое ими явление издали, снова возвращались назад, встречались для краткого совещания и опять расставались, различными путями подходя к искомому ответу.

В этот долгий день для них не существовало ни утра, ни полдня, ни погоды, ни одной свободной минуты. Этот день был полон такого невыносимо напряженного волнения, что их нервам он казался однообразно-утомительным. Этот день длился целые две недели.

Как только Эрик вошел в залитую солнцем лабораторию, его охватило ощущение, что он должен торопиться изо всех сил, чтобы поспеть за Хэвилендом, который уже приступил к работе. Глухо стучали насосы, выкачивая из вакуумной камеры воздух, оставшийся там со вчерашнего дня. Нейтронный детектор, временно приспособленный для скольжения вдоль бруса, теперь был поставлен на место и прочно укреплен прямо позади мишени, от которой его отделяло пространство, куда надлежало помещать материалы, подвергаемые испытанию. Прибор был приведен в рабочую готовность еще за полчаса до прихода Эрика.

Хэвиленд ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, поэтому Эрику в свою очередь было трудно заговорить о нем.

– Можно включать ток? – были первые слова, с которыми Хэвиленд обратился к Эрику.

– Да, – сказал Эрик и занялся своим делом.

Подняв через несколько минут глаза, он увидел, что волоски выпрямителей накалены, а стрелка вольтметра указывает на семьсот тысяч вольт. Комнату незаметно затопила гигантская волна электричества, но не будь измерительных приборов, Эрик бы и не знал, что работает в атмосфере смертельной опасности. Раньше, когда включались рубильники, он весь внутренне сжимался от страха. Сейчас он прислушался к себе и вдруг испугался, обнаружив, что совсем не чувствует прежнего трепета. Он всегда надеялся, что страх будет служить ему как бы предупреждением о надвигающейся опасности. Он пытался вызвать его вновь, но все было напрасно. Утратив его, он как бы потерял свою защитную броню. Вместо того чтобы остерегаться какой-либо определенной опасности, он стал теперь бояться всего.

Через час после начала работы измерительный прибор сигнализировал о появлении нейтронов. Все измерительные приборы, все циферблаты и контрольные лампочки стояли, как солдаты на посту, и каждый молча докладывал о том, что происходит на вверенном ему участке. Снова неодушевленные приборы так тесно сблизили двух людей, что между ними уже не оставалось места обидам. На время опыта они были связаны прочными узами.

Первые два часа первого дня они наблюдали за тем, чтобы поток нейтронов не прерывался, и каждые десять минут записывали данные и высчитывали отклонения. Обсуждая результаты, они разговаривали друг с другом сдержанно, ни на минуту не забывая о взаимной неприязни, и все же каждый машинально преодолевал свою неприязнь, считая, что содружество мысли гораздо важнее обид. Обсуждение было кратким, и в итоге они пришли к полному соглашению. Хэвиленд изменил ток в отклоняющем магните. Они повторили испытание. Их анализ, судя по всему, был правилен, но ни один из них не ставил себе этого в заслугу.