Живи с молнией, стр. 36

Когда Эрик вернулся в Нью-Йорк, ему показалось, что в лаборатории стало еще больше солнца, чем прежде. В здании было пусто, но даже тишина отдавалась в его ушах деловитым гулом. В раскрытые окна виднелись залитые солнцем светло-зеленые крыши университетского городка, вливался теплый летний воздух, доносился шелест густых вязов, трепетавших под легким ветерком. Эрика больше не мучило ощущение напряженной, неистовой спешки. Стремительные вихри и водовороты остались позади, и работа шла плавным потоком, но намного быстрее, чем раньше.

У Эрика появилось новое чувство уверенности в себе, настолько сильное, что сначала постепенное отдаление Хэвиленда не вызывало у него никакой тревоги. В первой половине июля Хэвиленд дважды появлялся в лаборатории и каждый раз казался Эрику случайным посетителем. Эрик вспомнил свой первый разговор с Хэвилендом в его кабинете, когда он получил разрешение работать в лаборатории. После этого разговора Хэвиленд ушел со своими друзьями. Лили и Дональдом Питерс, и у Эрика тогда осталось неприятное ощущение, будто Хэвиленд ушел от него в какой-то другой мир. Такое же ощущение он испытывал и теперь, во время еженедельных посещений Хэвиленда, тем более что тот никогда не проявлял прежнего энтузиазма. Теперь он казался туристом из какого-то чужого мира. Но Эрик заглушал в себе раздражение, он был уверен, что рано или поздно Хэвиленда подхватит могучий поток, которому он не сможет противиться. Как бы осторожно он ни переходил вброд по мелким местам, течение неизбежно собьет его с ног и увлечет за собой.

Однажды в середине июля Фокс привел с собой в лабораторию посетителя, которого представил Эрику как молодого исследователя, тоже недавно получившего стипендию от студенческой ассоциации. Звали его Хьюго Фабермахер. Это имя показалось Эрику знакомым, но он не мог сразу вспомнить, где он его слышал, и вскоре забыл об этом, приглядываясь к посетителю, который казался совсем юнцом и с первого взгляда мог сойти за студента-первокурсника. Он был немного ниже Эрика, но гораздо тоньше. У него были коротко остриженные белокурые волосы и нежно-розовые щеки – признак редкого употребления бритвы. Черты его лица были тонки, но больше всего привлекали к себе внимание его темно-синие глаза – они быстро перебегали с одного на другое, избегая смотреть на собеседника прямо. Однако, когда Эрику удалось поймать его взгляд, он увидел в нем такую острую и непроницаемую настороженность, что ему стало не по себе, и он поспешил отвернуться. Он снова постарался припомнить, где он слыхал это имя, но так и не вспомнил.

Фокс объяснил Эрику, что Фабермахер – физик-теоретик и интересуется теорией атомного ядра. Затем он извинился, сославшись на дела, и ушел. За все это время Фабермахер не произнес ни слова. Пока говорил Фокс, беспокойный острый взгляд юноши быстро скользил по комнате. Когда Фокс назвал его имя, румянец на его щеках стал чуть-чуть ярче, а на губах появилась слабая, не то смущенная, не то лукавая, улыбка. Немного погодя он обратился к Эрику, выговаривая слова тщательно, но с легким акцентом и все еще избегая смотреть ему в глаза.

– Должно быть, мои вопросы покажутся вам глупыми, – сказал Фабермахер. – Боюсь, что у меня, как у большинства физиков-теоретиков, совершенно беспомощные руки – я умею обращаться только с карандашом. – Покраснев, он слегка пожал плечами. – В смысле техники я лишен всякой интуиции, так что, пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Вот, например, объясните мне, пожалуйста, как вы фокусируете пучок альфа-лучей на мишень?

Эрик стал объяснять принцип устройства прибора; Фабермахер кивал в знак того, что ему все понятно. Время от времени он перебивал Эрика вопросами; экспериментатору они сначала могли показаться наивными, но затем оказывалось, что ответить на них не так-то легко, потому что Фабермахер доискивался до самых основ. От застенчивости его не осталось и следа; присмотревшись к нему ближе, Эрик заметил на его лице тонкие морщинки. Трудно было угадать его возраст. Но вдруг Эрику наконец пришло на память, где он встречал имя Фабермахера.

– Ваш отец тоже физик-теоретик? – внезапно спросил Эрик.

– Нет.

– Значит, ваш дядя? Или двоюродный брат?

– Нет, – ответил Фабермахер. Он не спросил, почему это интересует Эрика, и попытался перевести разговор на прибор. Но через несколько минут Эрик снова вернулся к интересовавшему его вопросу.

– Я спросил вас об отце потому, что, помнится, несколько лет тому назад в «Цайтшрифт фюр физик» мне попадались статьи вашего однофамильца, – объяснил он. – Я, признаться, их не читал – тогда они были мне еще недоступны. Я и подумал, что, может быть, вы имеете к автору какое-то отношение. Фамилия Фабермахер не так уж часто встречается, не правда ли?

– Да, пожалуй. – Фабермахер немного помолчал, на лице его попеременно отражались досада, растерянность и смущение. – Я действительно имею некоторое отношение к нему. Впрочем, это не совсем так, – признался он. – Вероятно, я должен был сразу же ответить вам прямо. Статьи, которые вы видели, – мои. – Он взглянул Эрику в глаза острым, пронизывающим взглядом, но тут же густо покраснел и отвернулся. – Видите ли, я уже привык к таким вопросам. Может быть, мне следовало бы отпустить бороду. Я слишком молодо выгляжу, хотя печатаюсь уже пять лет.

– Пять лет! – недоверчиво сказал Эрик. – Сколько же вам лет в таком случае? По-моему, вы не старше меня. Мне двадцать три года.

– А мне двадцать один, – сказал Фабермахер. – Первую статью я написал шестнадцати лет. Профессор Нернст прочел ее вслух на одном научном собрании в Берлине. Статья была не очень хорошая, – прибавил он виновато и засмеялся. – Профессора Нернста поразил главным образом мой возраст. Я шел к решению проблемы слишком сложным путем. – Он снова взглянул на Эрика, и на лице его была откровенная досада, но, увидев выражение глаз собеседника, он сразу погрустнел и, резко переменив разговор, снова вернулся к вопросу, на который тот еще не дал ему удовлетворительного ответа.

Эрик отвечал, но мысли его были заняты другим. Он думал о том, что пять лет назад, когда он был студентом предпоследнего курса и изучал элементарную термодинамику и вводный курс дифференциальных уравнений, Фабермахер уже овладел тензорным исчислением, теорией вероятности и комплексными функциями и обращался с ними так же легко, как Эрик с отверткой. Эрик прикинул «в уме сроки и пришел к заключению, что в то время, когда он в колледже благоговел перед научными авторитетами своих преподавателей, работы Фабермахера уже обсуждались выдающимися физиками с мировой известностью. Он посмотрел на бледного юношу, почти мальчика, страдавшего от своей застенчивости, и преисполнился к нему таким благоговением и восторгом, какого до сих пор еще никогда не испытывал.

Он подумал о том, что все выдающиеся физики-теоретики, от Ньютона до Эйнштейна, достигли расцвета творческих сил в двадцать с небольшим лет и все свои знаменитые открытия в области теории сделали до тридцатилетнего возраста. Только физики-практики, экспериментаторы, входят в силу с возрастом, но ни один экспериментатор никогда не приобретал такой славы, как теоретики. Эрик так искренне восхищался Фабермахером, что в душе у него не оставалось места для мелких чувств вроде зависти. И в то же время он понял, почему Фабермахер так неохотно говорил о своей работе. Старики, очевидно, не признавали его, считая подобную скороспелость недопустимой в науке, а ученые одного с ним поколения, сравнивая его способности со своими, настолько поражались превосходству этого юноши, что он рисковал прослыть каким-то своеобразным уродцем, вроде теленка о двух головах. Должно быть, ему так часто приходилось видеть на лицах выражение откровенного любопытства, что он научился безошибочно различать первые его признаки. Вот это и тяготило Эрика: ведь он ни капельки не завидует таланту Фабермахера, и мысль о том, что Фабермахер может заподозрить в нем зависть, была ему чрезвычайно неприятна.