Секс в кино и литературе, стр. 69

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг “ядерного” гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто прямо противоположное – “разоблачённую” гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логиканевротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками – гомо– и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только “педовок”, но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: “Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами”.

Словом, в психологии “любвеобильного” Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву – так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией.

В какой мере всё сказанное выше характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). “Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать”. Признание собственного “извращенчества” и безуспешная попытка вступить в половую связь с “сияющим блондином” вписываются в ту же картину страха перед “содомским видом разврата” и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он “…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: “Сегодня я готов трахнуть и змею”.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…”.

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. “Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена”, – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. “Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению”.

Странная агрессивность Тома и его “голубых друзей” порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. “Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это “лишённым сана епископом” таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает”.

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, чем с Дмитрием Лычёвым, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Вот, скажем, график, составленный им в Риме, в соответствие с которым он чередовал любовников: день “любит” итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается “круизингом”, “снимая” с друзьями “свежатинку”. Такой промискуитет не просто не соответствует проповедям Теннеси Уильямса о постоянстве в любви; это аддиктивное поведение является симптомом интернализованной гомофобии и объясняет истоки главной беды драматурга – его одиночества.

Одиночество – удел геев-невротиков, неспособных любить

Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, определяющую суть трагедии его жизни:“Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью”. Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: “…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер”.

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: “С траханьем покончено”». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. “В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить”.

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: “Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая”.

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного “главы семейства” к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.