Эвкалипт, стр. 7

Эллен всегда нравилось, когда отец бывал чем-то поглощен; однако ведь кто знает, чем оно закончится. Так или иначе, их разная реакция на историю с башмаками до некоторой степени символизировала разобщение отца и дочери, даже если ощущали они себя единым целым. И в этом она усматривала непросчитанное расстояние, по всей видимости отделяющее ее от всех прочих мужчин; даже не столько расстояние, сколько полочку у нее под локтем, с высоким прямоугольным краем.

Из своего имения Холленд не без опаски взирал на окрестные провинциальные ценности, актуальные также и в ближайшем городе. С самого начала он отослал дочку в женский монастырь в Сиднее, до тех пор, пока — в силу непонятной причины — не отозвал ее нежданно-негаданно. По крайней мере, в Сиднее она научилась шить, плавать, носить перчатки. В дортуаре девочка привыкла к задушевной болтовне с подругами — и к разнообразному использованию тишины. По выходным, в доме у дальних родственников, Эллен, чистя овощи, любила ловить краем уха мужские разговоры — и отслеживала, как пользуются помадой. В имении она уходила куда глаза глядят, гулять на вольной воле. Отец вроде бы не возражал. Затем она попритихла: ей стукнуло тринадцать. Почти непроизвольно Холленд надзирал за всеми ее передвижениями: все равно как если бы защищал. Господь свидетель, ему отнюдь не хотелось, чтобы дочь его удрала в полутемный городской «Одеон», где заика-кинопроектор глотает добрых семьдесят процентов слов, а потом вертелась у стойки молочного бара, как прочие ее сверстницы.

Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.

Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной — сплошные локти и красные колени! — и в сходной манере едва ли не круглый год нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака: сейчас — ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту — глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта Эйнштейна.

Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной достоинства походкой; чуть ли не за ночь превратилась в красавицу. Крапчатая красота, вот как это называется. Крохотные черно-коричневые родинки усыпали Эллен так густо, что девушка притягивала к себе мужчин будто магнитом — мужчин самых разных. Это изобилие родимых пятнышек, как бывает у первенцев, нарушало гармонию ее лица и шеи; мужчины чувствовали себя вправе скользить взором повсюду, по бледным участкам и обратно, к крапинкам — так точка кладет конец бессвязному, запутанному предложению. Эллен это позволяла, лицо ее не противилось: мужчин она словно не замечала. Так что мужчины, не в силах остановиться, переходили от одной крапинки к другой, даже под подбородок заглядывали и вновь возвращались к родинке над верхней губой; они словно бы обшаривали взглядами ее сокровенную наготу.

Молва об Эллен постепенно разнеслась от города через пастбища и холмы; благодаря железной дороге, этой расстегивающейся «молнии». Об очаровательной девушке прознали и в других поселках, и в предместьях Сиднея; слабые отголоски докатились до далеких столиц иных штатов и иных стран. А слава о ее красоте росла сообразно дефициту (так стремительно взлетают цены в период нехватки товара). Лицо, руки и ноги в родинках и все прочее по большей части оставалось по другую сторону реки, за деревьями, так сказать, вне пределов досягаемости. И поскольку ее крапчатая красота вошла в легенду, росло и крепло подозрение, что отец намеренно прячет Эллен от чужих глаз.

Параграф не так уж сильно отличается от пастбища: сходная форма, сходные функции. И вот над какой закономерностью стоит поразмыслить: в наши дни, когда пастбища становятся все обширнее, в городах, где печатное дело поставлено на широкую ногу, наблюдается одновременный сдвиг к параграфам более сжатым. Непрерывный ряд небольших пастбищ раздражает ничуть не меньше, чем утомляют пастбища протяженные. Параграфы на одну-единственную ключевую мысль, заполонившие газеты, — штука непростая. Газетные писаки всю жизнь хвостом таскаются за людьми, которые в том или ином смысле возвышаются над обыденным — за человеческими эквивалентами землетрясений, железнодорожных катастроф, наводнений — и посвящают им коротенькие параграфы, когда всем и каждому известно, что сжатого прямоугольного изображения недостаточно. Те, о ком пишут в газетах, уже так или иначе явили взглядам частицу своих жизней, великих ли, малых ли, кратких или долгих. Вот почему, надо думать, журналисты испытывают непомерный интерес к владельцам издательств, ибо вот вам исполины среди нас — ну, почти исполины.

Холленд тоже непременно привлек бы внимание представителей сиднейской прессы, а кое-кто и неопрятного фотографа бы на буксире притащил. В наши дни таскаться по пастбищу (вот и репортерский удел таков же), коему конца-краю не предвидится, — дело обычное, аминь. Иные пастбища могут быть переполнены, либо неопрятны; могут ограничивать передвижение. Но в наши дни столь же просто застрять или споткнуться в середине параграфа! Вот так и на пастбище порою приходится возвращаться обратно тем же путем. Так просто пасть духом и заблудиться. И здесь, и в других сходных ситуациях первое побуждение — это срезать путь. Слова произносятся в пределах пастбища (параграфа). Прямоугольник — знак цивилизации: Европа с высоты птичьего полета. Цивилизации, говорите? Параграф начинается как прямоугольник, а закончиться по чистой случайности может квадратом. И кто сказал, что в природе квадратов не существует? В заграждении вокруг пастбища бывают проделаны ворота, точно так же, как и параграф выделяется отступом, словно приглашая войти. Кроме того, пастбище тоже замусорено существительными и латинским курсивом, даже если вроде бы и пустует. Когда Холленд принялся насаждать деревья, сажал он их как бог на душу положит, вроде бы безо всякой системы.

Предполагается, что параграф не дает разбредаться мыслям.

4

DIVERSIFOLIA [11]

Само слово «эвкалипт» пришло из греческого и состоит из «хорошо» (ей) и «укрытый» (calyptus), описывая тем самым одну характерную особенность данного рода. Бутоны эвкалипта, до тех пор, пока они не раскроются, готовые к опылению, защищены оболочкой: органы размножения все равно что под колпаком спрятаны.

Экая пуританская стыдливость! И в то же время (здесь мы вновь убеждаемся, что главное свойство эвкалипта — парадокс!) соседние листья с просто-таки вызывающим бесстыдством похваляются беспорядочностью форм, толщины, красок и блеска; «фиксированная неправильность», называют это ботаники. Один-два вида могут даже пестрыми листьями щегольнуть! А еще, как ни странно, у эвкалиптов лист тем мельче, чем ближе к вершине. И еще один парадокс: у самых крупных эвкалиптов цветы самые крохотные.

Кора изумляет многообразием текстуры, красок и всем таким прочим, для одного рода просто-таки небывалым; зачастую именно она служит решающим аргументом в игре идентификации.

Точное число видов эвкалипта не установлено, в ученых кругах дебаты кипят и по сей день. Что сотни и сотни — это понятно; но цифра то и дело меняется. Через определенные временные интервалы из темных кулуаров исследовательского института выползает какой-нибудь карьерист — и дерзновенно пытается сократить общий итог. Вот, скажем, недавно выдвинули предположение: дескать, эвкалипт-призрак, испокон веков считавшийся архитипичнейшим эвкалиптом, вообще не эвкалипт, но представитель «семейства Corутbia». Так что новое название, уж извините-подвиньтесь, будет Corymbiaaparrarinja. Просто-таки бракосочетание мафии с аборигенностью, нет? Многие честно пытаются с этим примириться. У молодой нации корни неглубокие, малейшее потрясение, того и гляди, нарушит равновесие, с патриотической точки зрения говоря. Национализм — это когда за соломинку цепляешься, вот что это такое. Остается только надеяться, что официальное решение насчет эвкалипта-призрака будет снова пересмотрено или по крайней мере отложено в долгий ящик. С другой стороны, загадочный эвкалипт-невидимка, по слухам, именуемый Е.rameliana, эвкалипт Рамеля — при том, что никто из специалистов его в глаза не видел, — в 1992 году был наконец-то обнаружен, и существование его официально засвидетельствовано в безводных пустынях к западу от Улуру, что добавило к эвкалиптовому общему итогу еще один вид. К слову сказать, в Алжир эвкалипты завез месье Рамель [12].