Пушкин (часть 3), стр. 51
39
Был у генерала Раевского.
Генерал был не стар, суров и внимателен.
Он сказал Пушкину:
– Мой сын с вами дружен. Дочки малы. Вы едете с нами. Я еду в Крым. В Екатеринославе встретимся.
Генерал знал, что Пушкина высылают. Он смотрел на это как на неудачу по службе поручика или капитана.
И генерал прибавил неожиданно:
– Время пришло. Пора.
И кивнул головой.
И Пушкин понял, как генерал, быв героем народной Отечественной войны в 1812 году, ни одного дня не переставал быть отцом и теперь без малых дочек никак не мог ехать в Крым.
Сын его Николай был гусар и в Царском Селе привык его встречать, ждать его стихов.
А он сам, Пушкин? Он не был военным, а теперь был выслан и, стало быть, был беззащитен. Не тут-то было.
Нет, он не был беззащитен. Нет, он был воином, хотя и был только поэтом. Он был полководцем. Пехота ямбов, кавалерия хореев, казачьи пикеты эпиграмм, меткости смертельной, без промаха. Чем они были короче, тем страшнее, как пули. Генерал Раевский, генерал Отечественной войны, говорил с ним просто и кратко, как с младшим военным, поручиком или капитаном, другого вида оружия.
Он пережил Отечественную войну, никуда из Царского Села не уезжая. Он знал войну. Знал силу врагов. И в первой поэме – о древних богатырях, о враге всего русского – Черноморе – он думал о войне другого времени – войне за русскую славу и прелесть – Людмилу, древней войне, которая вдруг кажется войной будущего, – Черномор, тщедушный и малый, летал и так похитил Людмилу.
Казалось ему, почем знать, может быть, будет и такая война. И такая победа будет. Он думал о черной силе войны: измене. О Рогдае, о жирном Фарлафе.
Однажды Катерина Андреевна вдруг сказала ему, что он думает о Людмиле как о живой и что он, кажется, в нее, в Людмилу, влюблен. Он испугался, что сейчас упадет к ее коленам и признается, что в Людмиле, когда писал, всегда видел ее.
Так случалось с ним: думая о ней, он представлял себе, какой она была раньше. Поэтому, когда он писал о Людмиле, он писал о ней не без лукавства.
Все произошло, как и должно было произойти. Он увидел в последний раз Арину. И простился как должно. Обнял ее.
– Прощай, мать, – сказал он ей.
И Арина диву далась. Посмотрела, не шутит ли. Нет, не шутил. Взглянула на все стороны. Никого не было, слава создателю.
– Что вы, Александр Сергеевич, – сказала она, оторопев, – есть у вас мать.
– Есть, – сказал он серьезно. – Ты и есть мать.
И слезы полились у Арины, тихие, скупые. Привычные.
Уезжал он на почтовых. Пришли провожать все, кого ожидал.
Пришел Пущин. Посмотрел лошадь, упряжь, остался недоволен.
– Не перекладные небось, почтовые небось, – сказал ямщик.
Малиновский пришел. Он всегда был нужен во время отъездов, приездов, перемен. Он носил еще в лицее звание казака, и память об этом у всех была жива. Уже далека была память лицейского начала, его отца, память Сперанского. Он был и остался казаком. И так как Пушкин в стихах звал его казаком, он любил и Пушкина и стихи.
Пушкин ехал далеко в службу. И чем дальше, тем крепче было прощанье, ближе Пушкин.
– Садятся на коней ретивых, – сказал Малиновский, вспомнив кстати "Руслана".
И все заулыбались – цитирующий Малиновский был лукав.
Кюхля, запыхавшийся, сказал, щурясь:
– Малиновский читает на память "Руслана"? Каково!
И все замолкли. Да. "Руслана". Который еще не напечатан! "Руслан и Людмила"! Каково!
С Царского Села начиналась его слава.
Его высылали. Куда? В русскую землю. Он еще не видел ее всю, не знал. Теперь увидит, узнает. И начиналось не с северных медленных равнин, нет – с юга, с места страстей, преступлений. Голицын хотел его выслать в Испанию. Выгнать. Где больше страстей? Он увидит родину, страну страстей. Что за высылка! Его словно хотят насильно завербовать в преступники. Добро же! Он уезжал. Вернется ли? Застанет ли кого? Или повернет история? Она так быстра.
Спокойствие. Ямщик ждет.