Налегке, стр. 55

ГЛАВА V

Это было время набобов — я имею в виду годы бума. Всякий раз как где-нибудь обнаруживалась богатая жила, на поверхность всплывало два-три набоба. Кое-кого из них я запомнил. В основном это был народ беспечный и добродушный, и общество выигрывало от их личного обогащения не меньше, чем они сами, — а в иных случаях даже и больше.

Однажды два парня — двоюродные братья, — проработав некоторое время возчиками на прииске, были вынуждены взять вместо причитающихся им трехсот долларов небольшой изолированный участочек серебряных залежей. Пригласив компаньона со стороны, братья поручили ему разработку участка, а сами продолжали трудиться по-прежнему возчиками. Впрочем, это длилось недолго. Через десять месяцев, когда рудник очистился от долгов, он стал приносить каждому владельцу от восьми до десяти тысяч долларов в месяц, иначе говоря — около ста тысяч в год.

Один из первых набобов, порожденных Невадой, ходил увешанный драгоценностями на шесть тысяч долларов и божился, что чувствует себя глубоко несчастным, оттого что ему не удается тратить деньги с такой же быстротой, с какой он их наживает.

Другой набоб Невады, который мог похвалиться ежемесячным доходом в шестнадцать тысяч долларов, любил вспоминать о том, как он приехал сюда и работал на этом же руднике простым рабочим за пять долларов в день.

Страна серебра и полыни хранит память еще об одном баловне судьбы, который, превратившись из нищего в богача чуть ли не в одну ночь, уже подумывал о приобретении высокого государственного поста за сто тысяч долларов. Он, собственно, даже предложил эту сумму, но должность не получил, так как его политический багаж оказался несколько легковесней его кошелька.

Или взять Джона Смита. Это был человек доброй и чистой души, происхождения самого скромного и фантастически невежественный. У него была своя упряжка и небольшая ферма, которая давала ему средства к вполне сносному существованию, — сена он, правда, собирал немного, но за то немногое, что у него было, он выручал двести пятьдесят — триста долларов золотом за тонну. Как-то Смит выменял несколько акров своего луга на небольшой неразработанный серебряный рудничок в Голд-Хилле. Он выкопал себе шахту и открыл скромную фабричку на десять толчей. А через полтора года он совсем бросил торговать сеном, так как доходы с рудника достигли довольно симпатичной цифры. Одни говорили, что она составляла тридцать тысяч долларов в месяц, другие называли шестьдесят тысяч. Так или иначе, но Смит стал очень богатым человеком.

Он отправился путешествовать по Европе. А возвратившись, без конца рассказывал о прекрасных свиньях, каких ему довелось увидеть в Англии, об изумительных баранах в Испании и великолепных коровах, пасущихся в окрестностях Рима. Он был переполнен впечатлениями от Старого Света и всем советовал проехаться туда. Только тот, кто путешествовал, говорил он, может иметь представление об удивительных вещах, которыми полон мир.

Как-то на пароходе, на котором находился Смит, пассажиры сложились и собрали пятьсот долларов; эти деньги предназначались тому, кто точнее всех определит количество миль, которое судно пройдет в ближайшие сутки. К двенадцати часам следующего дня каждый пассажир вручил судовому казначею свой ответ в запечатанном конверте. Смит был безмятежно-спокоен — он успел подкупить машиниста. Однако премия досталась другому!

— Эй, послушайте, этак не годится! — вскричал Смит. — Ведь я на целых две мили точнее угадал.

— Мистер Смит, — отвечал казначей, — изо всех догадок ваша самая неудачная. Мы вчера проделали двести восемь миль.

— Ну вот, сэр, вы и попались, — сказал Смит. — Ведь я как раз и написал двести девять. Если взглянете еще раз на мои цифры, вы увидите двойку и два нуля, а это значит «двести», — так? Ну вот, а затем идет девятка (2009), значит, всего двести девять. Так что воля ваша, а денежки я заберу.

Рудники «Гулд и Карри», насчитывавшие тысячу двести футов, носили имена двух своих первоначальных владельцев. Мистер Карри, которому принадлежало две трети рудников, рассказывал, что он уступил свою часть за две с половиной тысячи долларов наличными и старую клячу, которая за семьдесят суток поглотила ячменя и сена на сумму, равную ее собственной рыночной цене. Гулд же, как рассказывал Карри, продал свою часть за пару подержанных казенных одеял и бутылку виски, в какие-нибудь три часа убившую девять человек, не говоря о безвинно пострадавшем гражданине, который остался инвалидом на всю жизнь оттого лишь, что понюхал пробку от бутылки. Через четыре года после того как Гулд и Карри разделались таким образом со своими рудниками, они уже котировались на сан-францискском рынке, в семь миллионов шестьсот тысяч долларов золотом.

Некий бедняк мексиканец на самой заре бума проживал в ущелье, расположенном позади Вирджинии. Маленький ручеек, толщиной с человеческую руку, протекал со склона горы через его участок. Компания «Офир» предложила ему за этот ручеек сто футов своих залежей. Эти сто футов оказались самой богатой частью всей Офирской жилы; через четыре года после сделки рыночная цена этого участка (вместе с фабрикой) равнялась полутора миллионам долларов.

Некто, владевший двадцатью футами в Офирских рудниках, когда еще их баснословное богатство не открылось миру, обменял свой участок на лошадь, и притом довольно жалкую. Примерно через год, когда акции Офирских рудников поднялись до трех тысяч долларов за фут, этот человек, оставшийся без единого цента, указывал на себя как на ярчайший пример человеческого величия и ничтожества в одном лице: с одной стороны, он ездил на лошади, которая стоила шестьдесят тысяч долларов, с другой — не мог наскрести денег, чтобы купить себе седло, так что приходилось либо просить у кого-нибудь седло, либо ездить без седла.

Еще один такой подарок судьбы, говорил он, вроде этой лошади стоимостью в шестьдесят тысяч долларов, и он был бы положительно разорен!

Один девятнадцатилетний юноша, который за сто долларов в месяц работал телеграфистом в Вирджинии и, между прочим, заменял неразборчивые немецкие фамилии в списках прибывающих в сан-францискский порт первыми попавшимися фамилиями из какой-то ветхой берлинской адресной книги, разбогател потому лишь, что следил за проходящими через его руки телеграммами с приисков и соответственно, при посредстве приятеля, проживавшего в Сан-Франциско, то покупал, то продавал акции. Некто по телеграфу извещал кого-то в Вирджинии об открытии богатой жилы и одновременно просил не разглашать этого, покуда не удастся заручиться большим количеством акций. Телеграфист тут же купил этих акций на сорок футов по двадцати долларов за фут, позднее продал половину их по восемьсот долларов, а через некоторое время и вторую половину, взяв за нее вдвое больше. Через три месяца у него уже было сто пятьдесят тысяч долларов, и он распростился с телеграфом.

Другой телеграфист, уволенный компанией за разглашение служебной тайны, взялся известить некоего состоятельного человека в Сан-Франциско об исходе судебного дела, затеянного одной крупной вирджинской компанией, не позже чем через час после того, как решение суда будет передано по телеграфу в Сан-Франциско заинтересованным сторонам. В благодарность большой процент от барыша, вырученного в результате спекуляций на акциях, шел в карман телеграфиста. Итак, переодевшись возчиком, он отправился в маленькое захолустное телеграфное отделение, затерявшееся в горах, подружился с местным телеграфистом и стал просиживать там день за днем, покуривая трубку и жалуясь на то, что его лошади слишком утомлены, чтобы следовать дальше, — а сам между тем прислушивался к щелканью телеграфного аппарата, передававшего телеграммы из Вирджинии. Наконец по проводам прибыло сообщение об исходе тяжбы. Он тут же протелеграфировал своему приятелю в Сан-Франциско: