Налегке, стр. 41

В два часа пополудни судья Руп в присутствии шерифов, свидетелей и многочисленной публики открыл заседание; при этом лицо его выражало такую сугубую торжественность, что кое-кому из его друзей-заговорщиков стало не по себе и в душу их закралось сомнение, а вдруг да он все-таки не понял, что это только шутка? В зале стояла гробовая тишина, ибо при малейшем шорохе судья грозно рычал:

— Соблюдайте порядок!

И рык его тотчас подхватывали шерифы. Но вот появился генерал Банкомб, он проталкивался сквозь толпу зрителей, нагруженный сводами законов, и слуха его коснулся возглас судьи, в котором впервые прозвучало почтительное признание его высокого сана, сладостным трепетом отдавшееся в генеральском сердце.

— Пропустите прокурора Соединенных Штатов!

Начался допрос свидетелей, среди них были члены законодательного собрания, правительственные сановники, владельцы ранчо, рудокопы, индейцы, китайцы, негры. Три четверти свидетелей привел ответчик Морган, но тем не менее показания их неизменно шли на пользу истцу Гайду. Каждое новое свидетельство подтверждало всю нелепость притязаний Моргана, предъявлявшего права на чужую недвижимость только потому, что его ранчо съехало на нее. Потом адвокаты Моргана выступали с речами — с удивительно слабыми речами, в сущности никакого проку от них не было. А затем встал генерал Банкомб и заговорил страстно, вдохновенно: он стучал кулаком по столу, хлопал ладонью по сводам законов, он кричал, ревел, вопил, цитировал все и вся — тут были и стихи, и статистика, и история, и сарказм, и патетика, и эстетика, и брань, — и завершилось все это боевым кличем во славу свободы слова, свободы печати, свободы просвещения, могучего американского орла и незыблемых устоев справедливости! (Аплодисменты.)

Когда генерал сел на свое место, он не сомневался: если только неопровержимые улики, блестящая речь и выражение доверия и восторга на лицах окружающих что-нибудь значат, то дело мистера Моргана — труба. Бывший губернатор Руп подпер голову рукой и задумался, а публика в полной тишине ждала его решения. Через несколько минут он поднялся и, склонив голову, еще немного подумал. Потом начал ходить взад и вперед, медленно, размашисто, держась за подбородок, а публика все ждала. Наконец он подошел к своему креслу, воссел на него и заговорил внушительно:

— Господа, я понимаю, какая великая ответственность ныне легла на мои плечи. Это не обыденная тяжба. Напротив, всякому ясно, что едва ли смертному приходилось выносить решение в столь неслыханном, в столь страшном деле. Господа, я внимательно слушал свидетельские показания, и я убедился, что большая часть их, подавляющая часть — в пользу истца. Я также с величайшим интересом выслушал адвокатов, и я хотел бы особенно отметить блестящую, неопровержимую логику в речи уважаемого джентльмена, поддерживающего иск. Но, господа, поостережемся! Допустимо ли, чтобы свидетельства смертных, доводы и соображения смертных, их понятия о справедливости влияли на нас в столь роковую минуту? Господа, смеем ли мы, ничтожные черви, посягать на волю провидения? Для меня ясно, что провидение в неисповедимой мудрости своей почло за благо переместить ранчо ответчика. Мы всего только создания творца нашего и должны покоряться. Если провидение ниспослало ответчику Моргану столь явную и необычную милость; если расположение недвижимости Моргана на склоне горы было ему неугодно и оно передвинуло ее на другое место, более удобное и выгодное для владельца, то нам ли, тварям земным, оспаривать законность этих действий или доискиваться причин, побудивших их? Нет! Провидение создало эти ранчо, и его неотъемлемое право перекраивать их, перетасовывать, передвигать с места на место как ему вздумается. А наше дело — подчиняться и не роптать. Вдумайтесь в то, что случилось; ни грешные руки, ни людские суетные мысли и слова не должны противиться сему. Господа, суд постановляет, что истец Ричард Гайд лишился своего ранчо в силу божьего испытания. Решение суда обжалованию не подлежит.

Генерал Банкомб подхватил свои своды законов и, пылая негодованием, выскочил из зала. Он обругал Рупа болваном, ослом, круглым идиотом. Вечером он сделал еще одну попытку доказать Рупу несуразность его решения и чуть не со слезами умолял его с полчаса походить по комнате и хорошенько подумать, нельзя ли хоть как-нибудь поправить дело. Руп наконец уступил его просьбам и зашагал взад и вперед. Прошагав два с половиной часа, он вдруг просиял и радостно объявил Банкомбу, что ведь старое ранчо под новым ранчо Моргана все еще принадлежит Гайду, что его право на эту землю бесспорно, и потому ничто не мешает ему откопать ее из-под…

Генерал не дослушал Рупа. Он вообще был человек нетерпеливый и раздражительный. Только спустя два месяца догадка о том, что над ним посмеялись, не без труда, словно Хусакский туннель [31], вгрызающийся в недра гор, пробила несокрушимую толщу его сознания.

ГЛАВА XXXV

Когда мы наконец сели в седло и поехали в Эсмеральду, к нашей компании присоединился новый спутник — капитан Джон Най, брат губернатора. У него была отличная память и хорошо подвешенный язык. Эти два качества, соединенные в одном лице, — залог бессмертия дорожных разговоров. За все сто двадцать миль пути капитан ни разу не дал беседе оборваться или замереть. Но он показал себя не только неутомимым говоруном — у него обнаружились и другие ярко выраженные таланты. Во-первых, это был мастер на все руки, он умел делать решительно все: и проложить железную дорогу, и учредить политическую партию, и пришить пуговицу, подковать лошадь, поправить сломанную ногу или посадить курицу на яйца. Во-вторых, он отличался необыкновенной услужливостью, побуждавшей его брать на себя все нужды, затруднения и горести всех и вся во всякое и любое время и разделываться с ними с поразительной легкостью и быстротой, — а потому ему неизменно удавалось достать свободные койки в переполненных гостиницах и обильную пищу в самых опустошенных кладовых. И наконец, где бы он ни встретил мужчину, женщину или ребенка — в поселке, в гостинице или в пустыне, — всегда оказывалось, что если уж он лично незнаком с ними, то непременно знает кого-нибудь из их родственников. Такого второго спутника днем с огнем не найдешь. Не могу удержаться, чтобы не привести пример его умения преодолевать препятствия. На второй день пути, усталые и голодные, мы подъехали к убогому постоялому двору среди пустыни, но нам объявили, что двор переполнен, припасы все вышли и нечем кормить лошадей — нет ни сена, ни ячменя, так что ступайте дальше. Мы хотели тут же двинуться в путь, чтобы добраться до ночлега засветло, но капитан Джон уговорил нас немного повременить. Мы спешились и вошли в дом. Ни на одном лице не заиграла приветливая улыбка. Капитан Джон немедленно пустил в ход все средства обольщения и в каких-нибудь двадцать минут успел сделать нижеследующее: нашел среди погонщиков трех старых знакомых; обнаружил, что учился в школе вместе с матерью хозяина; узнал в его жене ту всадницу, которой некогда в Калифорнии спас жизнь, остановив понесшую лошадь; починил сломанную игрушку и тем завоевал расположение матери ребенка — гостьи постоялого двора; помог конюху пустить кровь лошади и дал совет, как лечить другую лошадь, страдающую запалом; трижды угостил всех посетителей распивочной; вытащил из кармана самую свежую газету, какую здесь видели за последнюю неделю, и прочитал новости глубоко заинтересованным слушателям. В итоге произошло вот что: конюх нашел обильный корм для наших лошадей, мы поужинали форелью, отлично провели вечер в приятном обществе, выспались в мягких постелях, утром сытно позавтракали, — а когда мы собрались уезжать, все заливались горючими слезами! У капитана Джона были свои недостатки, но его выдающиеся достоинства с лихвой искупали их.