№44, Таинственный незнакомец, стр. 26
Глава XXI
Ночь прошла тяжело и беспокойно: мне снилось, что я – член этой несчастной семьи и вместе со всеми терплю муки долгие, тягуче-медленные годы, а дрянной священник, чья жизнь была оплачена ценой наших страданий и невзгод, всегда рядом – насмехающийся, пьяный. Наконец я проснулся и в самом тусклом из холодных серых рассветов увидел человека, сидящего у моей постели, – старого, седого, в грубом крестьянском платье.
– Ах! – встрепенулся я. – Кто ты, добрый человек?
Это был Сорок четвертый. Он объяснил хриплым старческим голосом, что пришел показаться мне, чтоб я признал его позже. Затем он стал невидимкой, и я, по его велению, – тоже. Вскоре мы проплыли в морозном воздухе над деревней и опустились на землю в открытом поле за монастырем. Кругом никого не было, кроме худой, едва прикрытой лохмотьями старухи, сидевшей на промерзлой земле; она была прикована к столбу цепью, затянутой вокруг пояса. Несчастная едва держала голову: видно, продрогла до костей. Это было очень грустное зрелище – тусклый рассвет, тишина, лишь свистят и шепчутся ветры да кружатся, гоняясь друг за другом над голой землей, снежинки. Сорок четвертый обернулся крестьянином и подошел к старой женщине. Она с трудом подняла веки, увидела перед собой доброе лицо и сказала умоляюще:
– Сжалься надо мной! Я так устала и продрогла, и ночь была такая долгая, долгая. Зажги костер и избавь меня от мучений!
– Бедняжка! Я не палач, но скажи, что для тебя сделать, и я сделаю.
Она указала на кучу хвороста:
– Заготовили для меня. Возьми несколько сучков, запали их, глядишь, я и согреюсь. Там не убудет. Того, что останется, с лихвой хватит, чтоб сжечь мое изможденное, высохшее тело. Будь добр, исполни мою просьбу!
– Исполню, – ответил Сорок четвертый, положил перед ней сучок и зажег его прикосновением пальца.
Вспыхнул, затрещал огонь, женщина простерла над ним костлявые руки и глянула на Сорок четвертого с благодарностью, которую невозможно выразить в словах. Было странно и жутко наблюдать, как она радовалась и наслаждалась теплом дерева, припасенного, чтоб обречь ее на ужасную смерть. Наконец, подняв на Сорок четвертого грустный взгляд, она сказала:
– Ты добр, очень добр ко мне, а у меня нет друзей. Я не дурная женщина, ты не думай, что я – дурная, просто бедная, старая и умом повредилась за эти долгие, долгие годы. Они думают, что я – ведьма. Это все священник Адольф, он схватил меня и приказал сжечь на костре. Но я не ведьма, нет, помилуй бог! Ведь ты не веришь, что я – ведьма? Скажи, что не веришь!
– Конечно, не верю.
– Спасибо тебе на добром слове!… Как давно я скитаюсь, как давно у меня нет крыши над головой. Много, много лет… А ведь когда-то у меня был свой дом, только не помню – где, четыре милых дочки и сыночек – всю душу им отдавала. Как их звали? Как их звали?… Я забыла имена… Все они уже умерли, бедняжки, за эти годы. Если б ты видел моего сына! Он был такой славный, он был художником. О, какие картины он писал! Однажды он спас утопающего или утопающую – не помню, словом, спас жизнь человеку, провалившемуся под лед…
Старуха вдруг утратила нить своих бессвязных, запутанных воспоминаний и только бормотала что-то невразумительное, покачивая головой; взволнованный ее рассказом, я прошептал на ухо Сорок четвертому:
– Ты спасешь ее? Ведь как только отец Адольф узнает, кто она, он освободит старушку и вернет ее в семью. Благодарение господу, стоит только сказать священнику…
– Это невозможно, – ответил Сорок четвертый.
– Невозможно? Почему?
– Ей на роду написано умереть в этот день на костре.
– Да ты откуда знаешь?
Сорок четвертый молчал. Терзаясь неизвестностью, я предложил:
– В крайнем случае, я могу открыть ему глаза. Снова сделаюсь видимым…
– Это не предопределено. Чему не суждено быть, то не сбудется, – прервал меня Сорок четвертый.
Он понес к огню еще один сучок. Вдруг из монастыря выскочил верзила, выбил сучок у него из рук и заорал:
– Что лезешь не в свое дело, старый дурак! А ну-ка, живо подбери сучок и тащи его обратно!
– А если не отнесу, что тогда?
Верзила разъярился: как смеет этот червяк так дерзко с ним разговаривать? Он занес кулачище, намереваясь раздробить наглецу скулу, но Сорок четвертый перехватил кулак и стиснул его так, что послышался жуткий звук раздробленных костей. Верзила зашатался и пошел прочь, стоная и ругаясь, а Сорок четвертый подобрал сучок и бросил его в огонь, согревавший старую женщину.
– Становись невидимкой, – зашептал я, – нам надо немедленно скрыться, он скоро…
– Знаю, – усмехнулся Сорок четвертый, – соберет шушеру на подмогу и схватит меня
– Так почему же ты медлишь?
– Зачем скрываться? И это предопределено. Всякому предопределению суждено исполниться. Но ничего плохого не случится.
И служки прибежали – человек шесть, – схватили Сорок четвертого и потащили в монастырь; по дороге они нещадно молотили его кулаками и палками, пока он не обагрился кровью. Я шел следом – дух-невидимка – и ничем не мог ему помочь. Они заточили Сорок четвертого в мрачную келью монастырского подвала, посадили на цепь и заперли дверь, пообещав, что еще займутся им, когда сожгут ведьму. Я был вне себя от беспокойства, он же ничуть не тревожился. Сказал, что использует и эту возможность и приумножит славу мага, распространив слухи, что старый костолом – переодетый астролог.
– Явившись сюда, они увидят лишь лохмотья своего пленника, – объяснил он, – и тогда поверят слухам.
И Сорок четвертый выскользнул из своей одежды, оставив на полу груду лохмотьев. Да, при всем своем легкомыслии он был мастер творить чудеса. Непостижимые чудеса! Мы проскользнули сквозь толстые стены, будто они были из воздуха, и направились за процессией монахов, поющих псалмы, к месту казни. Сюда уже стекался народ, и вскоре он повалил толпами – мужчины, женщины, пожилые и молодые, некоторые несли на руках детей.
Полчаса ушло на подготовку церемонии – место казни обнесли веревкой, чтоб держать зрителей на расстоянии; за оградой установили помост для священника – отца Адольфа. Когда все приготовления закончились, явился и он с внушительной свитой и был торжественно препровожден на помост. Отец Адольф тут же произнес страстную проповедь. Он проклинал ведьм, «друзей дьявола, врагов бога, покинутых ангелами-хранителями, обреченных на адские муки», в заключение гневно осудил ведьму, которую предстояло сжечь, и запретил присутствующим ее жалеть.
Пленница проявляла полное безразличие к проповеди; ей было тепло и уютно, изнуренная страданиями и лишениями, она склонила седую голову на грудь и уснула. Палачи выступили вперед, подняли несчастную на ноги, крепко стянули цепь на ее груди. Пока подносили хворост, она сонно глядела на людей, столпившихся вокруг, потом голова ее поникла, и она снова погрузилась в сон.
В хворост кинули факел, и палачи, исполнив свою миссию, отошли в сторону. Наступила тишина – ни шороха, ни звука; толпа глазела, раскрыв рты, затаив дыхание; на лицах застыло общее выражение – смесь жалости и ужаса. Странное, поразительное оцепенение длилось не меньше минуты, потом оно было нарушено, и все, у кого билось в груди человеческое сердце, дрогнули: отец поднял малютку дочь на плечо, чтоб она лучше видела костер! Сизый дым окутал дремлющую женщину и поплыл в морозном воздухе; алые языки пламени лизнули хворост снизу, пламя разгоралось все ярче и сильнее; вдруг безмолвие разорвал резкий треск хвороста, пламя взметнулось вверх и опалило лицо спящей женщины, волосы ее вспыхнули, она издала пронзительный отчаянный крик, и толпа отозвалась стоном ужаса.
– Господи! – взмолилась несчастная. – Яви милосердие и доброту к грешной рабе твоей, сладчайший Иисус, да святится имя твое, прими мою душу!
Пламя поглотило жертву, скрыв ее от зрителей. Адольф сурово глядел на плод своих трудов. В задних рядах народ зашевелился; прокладывая себе путь в толпе, к священнику подошел монах с каким-то известием, очевидно, приятным для Адольфа, судя по его жестикуляции.