Красные журавли, стр. 9

Миусов посмотрел на самолётные часы, смонтированные на диспетчерском пульте руководителя полётов. С момента аварии спарки, с борта которой катапультировались майор Ивасик и лейтенант Гирин, прошло сорок три минуты и двадцать секунд. Миусов отсчитал время с точностью до секунд чисто машинально, по привычке, сейчас в этом не было ровно никакой необходимости. Он с неприязнью смотрел на длинную и тонкую, почти невесомую секундную стрелку, легкомысленно скачущую по чёрному циферблату. Сколько товарищей-пилотов Миусов потерял из-за того, что эта торопыга не умела умерять свой танцевальный пыл, свою страсть к движению и переменам, не хотела подумать, оглядеться, хотя бы на краткий, но бесценный миг зависнуть в безвременье! Но сейчас легкомысленная стрелка раздражала Миусова по совсем другой причине — её суетливое, скачущее движение было похоже га финишный бег окончательно выбившегося из сил стайера, энергично молотящего ногами, но еле-еле продвигающегося вперёд. Миусову хотелось бы подстегнуть стрелку, подстегнуть хорошенько, так, чтобы зажужжала и завертелась, сливаясь в почти неразличимый туманный круг. Миусов нервничал, хотя по его свободной позе и спокойному, утомлённому лицу вряд ли об этом можно было догадаться.

Очень быстро, минут через пятнадцать после того, как лётчики катапультировались, по телефону сообщили, что горящий самолёт упал на убранное пшеничное поле неподалёку от железнодорожного разъезда. О падении самолёта железнодорожники сообщили своему начальству, а оттуда догадались позвонить прямо на аэродромный коммутатор — вот чем объяснялась такая оперативность информации. А ещё через двадцать минут пришло и радостное известие: майор Ивасик благополучно приземлился на огородах в двух сотнях шагов от сельсовета, в котором не раз приходилось бывать и самому Ивасику, и Миусову. Соседи! Штурман жив, здоров и выехал на аэродром вместе с председателем сельсовета, который примчался к месту приземления парашютиста на своём «газике».

Ивасик жив! Командный пункт некоторое время гудел возбуждённо и радостно, как гудит готовящийся к роению пчелиный улей. Но шум быстро затих, все понимали, что по-настоящему радоваться рано — пока ещё ничего не было известно о судьбе Александра Гирина. Потому-то и нервничал Миусов, потому-то и подгонял время — он ждал вестей о своём пилоте, о молодом офицере, с которым его связывали особые и непростые отношения.

Молодой лейтенант познакомился с пожилым по авиационным меркам подполковником сразу же после прибытия в полк: заместитель командира полка по лётной подготовке имел привычку лично проверять технику пилотирования выпускников авиаучилищ. Лейтенанты, уже прошедшие через руки Миусова, наговорили о нем Гирину всяких страхов: педант, буквоед, придира и вообще человек ужасный, хотя летает классно, тут уж ничего не скажешь. Но Гирин сел в кабину самолёта без боязни, с удовольствием и даже с некоторым задором. Александр летал хорошо и знал о том, что хорошо летает, природа наделила его отличной координированностью, большим объёмом внимания и гибкой мотосенсорикой, становление его как пилота докончили учёба и тренировки. В отличниках он не ходил, но и ниже четвёрок по теоретическим предметам не спускался, что же касается лётных дисциплин, тут он всегда считал делом чести получить и получал на экзаменах максимальные баллы. Перейдя к лётной практике, курсант Гирин быстро понял, что в авиации лётное мастерство котируется на две головы выше всех других человеческих качеств, и в повседневной жизни слегка, более невольно, чем осознанно, лукавил. Далеко он не заходил, не только по трезвому расчёту, которого вовсе не был чужд, но и по естественной человеческой порядочности и чувству товарищества. Он мог иногда опоздать в строй, порой позволял себе «выцыганить» у лётчика-инструктора внеочередную увольнительную и тому подобное. В полк Гирин прибыл в хорошей форме и боевом настроении и на полёты ходил как на праздник. В контрольном полёте с Железным Ником он по-своему, как умел, выложился до конца: пилотировал свободно, раскованно, энергично и достаточно чисто. Докладывая о выполнении задания и о готовности получить замечания, Гирин, если уж говорить откровенно, ждал не столько замечаний, сколько комплиментов — печёнкой чувствовал, что полет удался. Миусов внимательно оглядел молодого лётчика, задержавшись взглядом на задорном улыбчивом лице. И в свойственной ему ленивой манере предложил:

— Садитесь, лейтенант.

— Ничего, я постою, — бодро ответил Гирин.

Эта фраза вырвалась у него импульсивно, от убеждённости в том, что разбор полёта не может быть долгим. Миусов усмехнулся и, ещё больше растягивая слова, прогнусавил:

— Товарищ лейтенант, когда командир говорит вам «садитесь», то надо садиться, а не разговаривать.

— Есть садиться, товарищ подполковник! — с нарочитой бравадой откликнулся Гирин.

И картинно сел на грубую скамью возле врытой в землю железной бочки, куда курящим надлежало бросать окурки и прочий огнеопасный мусор. Кстати, ни сам Гирин, ни Миусов не курили по одним и тем же принципиальным соображениям — оба считали, что хорошо летать может только абсолютно здоровый человек. Оглядев сидящего лейтенанта, Миусов ещё раз усмехнулся и сел на скамью рядом с Александром, аккуратно положив на колени свой видавший виды планшет. И в обычной манере, негромко, с лёгкой гнусавинкой выговаривая слова, начал разбор, скрупулёзно анализируя действия молодого пилота, начиная с момента посадки в кабину и запуска двигателя. Миусов обнаружил в действиях Гирина массу неточностей, нарушения правил и некоторые прямые ошибки. Гирин поначалу оскорбился — взыграло молодое самолюбие — закусил удила и попытался спорить. Выслушав горячее, не очень-то толково сформулированное возражение лейтенанта, Миусов выдержал лёгкую паузу и невозмутимо прогнусавил:

— Товарищ лейтенант, настоящий лётчик должен уметь не только пилотировать самолёт, но и выслушивать замечания старших. Вы меня поняли?

Глядя в сторону, Гирин вздохнул и выдавил: