Дежа вю, стр. 64

Они лежали на голубых гостиничных простынях.

— Знаешь, я чуть не умер, когда он взял тебя за руку, — вдруг сказал Олег.

— Не умер же, — откликнулась она с тихой досадой, — и нечего говорить о моем муже. Понял? Я тебе запрещаю!

Ее муже! Она запрещает!

Он сжал челюсти, словно бульдог.

— Я никогда не изменяла ему, — сказала Тина, нарушив собственное табу.

— Почему?

По кочану, блин! Она набрала воздуха в грудь, чтобы произнести это вслух. И не стала. Вместо этого спросила:

— А это важно?

— Нет, — быстро ответил он. Слишком быстро, чтоб это было правдой.

— Олег, какая разница на самом деле? Неужели тебе не все равно? Или ты хотел бы, чтоб я огласила полный список? С адресами и телефонами…

— Давай не будем, — поморщился он.

— Не будем что?

— Ругаться.

— Мы не ругаемся.

— Мы ругаемся, черт тебя подери!

— Это тебя подери, глупый осел! Собственнические инстинкты включились? Ты мне никто и звать тебя никак, понял? — Тина рванула с кровати. — Отдай мою ногу!

Олег перекатился на бок, придавив ее обратно.

— Не отдам! Она мне нравится!

— А ты ей — нет!

— Ври больше!

Тина сосредоточилась на изучении потолка, осознав вдруг, как нелеп весь этот разговор. Как нелеп и как… как он ей нравится.

— Посмотри на меня, а? — попросил Морозов.

— Не буду. Ты на меня давишь.

В прямом и переносном смысле. Она была не готова к его ревности. По большому счету, она и к нему самому была не готова.

И вот еще что — они действительно ругались. Будто бы супруги, прожившие вместе тридцать лет и три года!

— Прости, пожалуйста, — в его голосе не слышалось сожаления, — если хочешь, я ни слова больше о нем не скажу. Он мне вообще по фигу!

И тут же действительно перестал думать в этом направлении, потому что мысли о ней были намного приятней.

— Кстати, как твоя презентация? — спросила Тина.

Он улыбнулся, словно нашкодивший мальчишка.

— Не знаю.

— Ты что, там не был? — подпрыгнула она. — Я, конечно, знала, что ты безответственный тип, но не до такой же степени!

Это было подозрительно похоже на ворчание любящей, но сварливой женушки.

— Успокойся, был я там, был. Просто чуть не заснул от скуки, вот и не помню ни черта.

— Подари мне книжку с автографом, а?

— И всего-то? А я уж приготовился достать луну с неба.

Это было подозрительно похоже на обещание любящего, но рассеянного супруга впредь выносить мусор без напоминаний. Потом этот якобы супруг встал с постели и направился к магнитоле.

— Что ты собираешься делать? — подозрительно спросила Тина.

— Сейчас… — пробормотал он.

— Думаешь, здесь есть что-нибудь приличное?

— У меня с собой было.

— Звучит, как признание алкоголика, контрабандой протащившего бутылку в пристойное заведение.

— Да ладно, — расхохотался он, — иди сюда. Иди, иди.

Касаясь друг друга голыми боками, они встали у магнитолы, в чьей пасти сгинул диск.

— Что там? — нетерпеливо спросила Тина.

— Подожди.

Их взгляды переплелись, а через секунду будто стены раздвинулись, комната исчезла, и только снег, снег был повсюду. Он не падал, не кружился, он обнимал этот мир белой ласковой прохладой, подбирался к самому сердцу, брал душу в ладони, и баюкал, и ни страха, ни боли, ни крошечного сомнения не оставалось — только грусть, что однажды снег растает.

А сейчас… Они слушали скрипку.

…Неважно, что случится потом. Она готова пропасть, погибнуть уже в следующую минуту. Это он научил ее жить сейчас, и творить чудеса, и, взмывая к небесам, не бояться упасть.

Нет, неважно, что случится потом!..

Но потом, заглушив скрипку, пробили часы, и Тина моментально почувствовала себя Золушкой. Олег перехватил ее взгляд.

— Я уже одеваюсь, — он выставил ладони, — только не кричи!

— Я не кричу! Ты бы мог сказать, что уже так поздно!

— Я не знал!

— Черт! И мобильный отключен! Два часа ночи! Да мои, наверное, уже все больницы обзвонили!

— Скажешь, что стояла в пробке, в Москве всегда бешеные пробки!

Она вдруг успокоилась, взглянула на него тоскливо.

— Это не пробки, это мы — бешеные. Мы с тобой бешеные, Морозов!

В ту ночь, выслушав гневную отповедь мужа и подвывания матери — «ты же знаешь, у меня давление, ты могла позвонить, моя милая, и вообще нельзя так работать, у тебя дети, и старая мать, ты должна думать о них, то есть о нас!» — Тина устало решила, что с нее хватит.

Еще полчаса назад, стоя у ворот ее дома, они целовались и повторяли — почему-то шепотом! — «завтра, завтра, завтра». А теперь она решила — никакого завтра не будет. Надо заканчивать этот бред. И нечего тянуть время! Тело — его внезапный голод — она сможет усмирить. До сих пор даже попыток не делала, а теперь сможет! Потому что должна. Потому что снова и снова кидало в холодный пот от мысли, что она выпала из жизни, из своей жизни.

…А может быть… может, это была вовсе не ее жизнь, промелькнуло следом.

А ее жизнь там — за окном, в феврале, который видел, как они целовались, в гостиничных стенах, которые видели, как они целовались, в зиме между Новосибирском и Москвой, которая видела, как они целовались.

Но тогда получается…

Тринадцать лет писался черновик?! А теперь переделывать набело чужой вариант?

Чужой ли?!

Ведь решиться так больно. Ведь представить, что завтра они не увидятся и не увидятся никогда — невыносимо. Ведь ей хорошо с ним. Как только может быть хорошо с человеком, с мужчиной. Так может быть это и есть — ее вариант, единственный из возможных?

А дети?! Ее дети — тоже черновик?

А прошлое? Предательство, прожегшее в сердце дыру.

А народная мудрость, в конце концов? О том, что нельзя войти в одну воду дважды. Или она уже вошла, и теперь все наоборот — выбраться на сушу невозможно?

А Ефимыч? А мама?

Да она просто бредит! И надо прекращать это, пока бред не завладел ею целиком. Завтра же! Сегодня же, сейчас!

Но это она говорила себе ночью, когда за стенкой сопели ее дети, а рядом недовольно ворочался муж, и все вокруг было привычным, обязательным, правильным.

А утром раздался его звонок. И это — придушенный голос, тревога, надежда, оголтелость фраз, которыми он сыпал, — была аномалия. Как только раньше Тина не поняла!