Волшебная шапка, стр. 11
– Куда конфеты подевались? – крикнул он, не найдя кулька.
– Не знаю, – ответила из кухни жена Джуры Джумана. – Ты же их на стол положил. Может, Дильбар взяла?
Джура Джуман побежал в спальню и через секунду вернулся испуганный, с пустым кульком в руке. Показав его жене, рванулся обратно.
– Дильбар, вставай, доченька! Как ты могла съесть кило конфет? Тебя не тошнит?
Девочка проснулась и удивлённо посмотрела на отца:
– Что случилось, папочка?
– Разве можно съесть сразу столько конфет? Это же вредно. Жена, неси скорее кислого молока.
Жена прибежала с двумя бутылками кефира,
– Пей скорей! – приказал Джура Джуман.
– Не буду! Не хочу! – захныкала Дильбар.
– Будешь! Хочешь! – решительно сказал Джура Джуман, но, услышав позывные телевизора, выбежал из комнаты.
А мне только этого и надо было. Взял я бутылки из рук девочки и выпил весь кефир, чтобы не отравиться.
– Вот и молодец, доченька! – обрадовалась мама Дильбарки, увидев пустые бутылки. – А теперь спи… Время позднее.
Я посмотрел на часы: половина десятого. Значит, самая пора идти к Сайдулло-аке. Сейчас у него работа в разгаре. Есть на что посмотреть.
Когда я вошёл в кабинет, Сайдулло-ака бегал из угла в угол и шептал какие-то шипящие слова. Чтобы не мешать ему, я прилёг на диване.
Сайдулло-ака остановился у стола, сморщился, как от зубной боли, погрозил пальцем стопке чистой бумаги. Растворив окно, он некоторое время глядел в темноту, а потом схватил авторучку и… давай писать!
Строчки так и летели друг за дружкой, стопка бумаги таяла прямо на глазах.
Но вдруг ручка споткнулась и остановилась. Сайдулло-ака простонал, скомкал исписанные листы бумаги и вышвырнул их в окно.
И тут меня осенило: если Сайдулло-аке не нравятся эти стихи, то, может, мне они пригодятся? Перепишу и отнесу в редакцию. Зачем же добру пропадать?
Утром я сидел перед Джурой Джуманом.
– Дай лапу, поэт! Поздравляю! – закричал он, заглянув мне прямо в глаза. – Вот это я понимаю! Талантливо! Добротно! Изрядно, видать, потрудился, сразу видно…
– Да, Джура Джуман-ака, нелёгкое это дело – писать стихи, – сказал я, развалясь на диване.
– Отлично, отлично! Правда, вот эта строфа несколько вялая, но исправить её – дело минуты. Уберём один глагол, два местоимения – и порядок. Прозвучит как выстрел!
– Значит, напечатаете мои стихи?
– Постараемся.
– С фотокарточкой?
– Собственно, зачем с фотокарточкой?
– Я думал… хотел, чтобы директор… мама… – забормотал я, потом махнул рукой и улыбнулся: – А вообще можно и без фотокарточки.
– Не гонись за славой, юноша. И тогда она сама придёт к тебе, – печально сказал Джура Джуман. – Я её завоевал именно таким образом.
Помолчав, он добавил:
– А стихи постараемся дать. В ближайшем номере. О, если бы вы знали, как я был счастлив! Иду по улице – танцую, прыгаю, песни распеваю!
– Ты что, мальчик, свихнулся? – схватил меня за руку прохожий, на которого я случайно налетел.
– Я поэт, дяденька, поэт! На днях напечатают мои стихи!
– Мало ли что поэт! Если ты поэт, то иди, как все люди, и не задевай встречных! Вот, например, когда мне было пятнадцать лет…
Прохожий крепко вцепился в мою руку и рассказал про своё детство, про то, как он пошёл в первый класс, какой он был умный и способный мальчик, какие у него были хорошие товарищи и что все они стали большими людьми… И даже длинный рассказ прохожего не смог затмить солнца, которое сегодня взошло над моей головой.
Джура Джуман сдержал слово. Стихи напечатали на самом видном месте – на четвёртой странице газеты, среди разных важных объявлений. И я принёс новые, которые собрал под окнами поэтов или выудил у них из корзин для бумаги.
Джура Джуман исправил кое-какие орфографические ошибки, и новые стихи тоже напечатали. Теперь я обедал без помощи шапки. Гордо садился за стол, заказывал, что душе угодно, и расплачивался своими собственными деньгами.
Да, наконец-то взошло моё солнце. А дома небось и не знают, что я стал поэтом. Напишу-ка Арифу письмецо. Он всегда делал мне добро, а я его обижал. Как раз и прощения попрошу. И сообщу, что теперь я поэт и что только фамилию немножечко изменил: стал Хашимджаном Кузы. Ещё напишу, что очень соскучился по маме, что она мне снится каждый день.
Отправив письмо, я собрал свои последние стихи и пошёл в редакцию. Джура Джуман встретил меня у дверей.
– А-а, поэт! – сказал он, глядя на мои ботинки. – Вовремя пришли, молодой человек. Очень вовремя.
«Вот ведь какие дела, уже и на „вы“ перешёл!» – подумал я про себя. А вслух спросил:
– Что-нибудь случилось, Джуман-ака?
– Сейчас узнаете. Посидите немного. У меня отчего-то на душе стало холодно.
Через минуту Джура Джуман вернулся. За ним в кабинет ввалились Сайдулло-ака, Эркин Хамид, Ташкын Абид, Захид Тухта и другие поэты – все, у кого я бывал дома.
– Вы сами написали стихотворение «Родной край», опубликованное в нашей газете? – спросил Джура Джуман, глядя мне прямо в глаза.
– Конечно, сам!
– Это ложь! – воскликнул Сайдулло-ака. – Это мои стихи.
– Кто писал стихи «О тебе пою, хлопкороб»? – опять спросил Джура Джуман. Лицо его стало белым-бело.
– Я сам писал. Своей собственной рукой.
– Ах вот как! – взревел вдруг Эркин Хамид и, пригнувшись, пошёл на меня. – Я тебе докажу, мальчишка, что это мои стихи, а не твои!
– Мошенник!
– Плагиатор!
– Тунеядец!
– Наглый воришка!
– Лентяй! – летело на меня со всех сторон.
Вот странные люди! Сами выбрасывали стихи, а когда человек подобрал их, начисто переписал и напечатал в газете, – это им не понравилось.
Поэты медленно окружали меня. Я успел изловчиться, надел волшебную шапочку и был таков – выскользнул в коридор. Дёрнув по пути за вислый ус бюрократа-вахтёра, выскочил на улицу.
Опять погасло моё солнце.
СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ЛЮДОЕДЫ?
Я целый день не вылезал из амбара, где хранились гостиничные подушки, простыни, одеяла и матрацы. То спал, то ходил из угла в угол и всё думал о своей невезучей жизни. Потом мне это надоело. «Неужели я не найду себе работы получше! Подумаешь, поэт!» Взять, например, эту самую Этибар Умаровну, администраторшу гостиницы. На всех глядит как кошка, готовая схватить зазевавшуюся мышку. И ещё взятки берёт. Я своими глазами видел. Кто бы ни пришёл в гостиницу, только и слышит от неё: «Мест нет, не было и не будет!» В самом же деле половина гостиницы пустует.
– Очень просим вас, девушка, найдите нам два места! Издалека приехали, негде переночевать! – упрашивают гости.
Этибар Умаровна долго глядит на них своими телячьими, равнодушными глазами. Потом нехотя говорит:
– Раньше чем через пять дней ни одно место не освободится…
На её языке это означает: «Дадите пять рублей, получите одно место. Ещё пятёрку дадите – ещё одно место будет» Конечно, не все понимают этот её кошачий язык. Но кто пошустрее, те сразу смекают. Закладывают в паспорт пять или десять рублей и вежливо подают администраторше.
– Шарифа! – кричит тогда Этибар Умаровна лифтёрше. – Проводи наших дорогих гостей в сто седьмой номер Повезло им: как раз номер освободился!
Почему бы, например, мне не отучить Этибар Умаровну от дурной привычки брать взятки? Стихи каждый может писать, а помочь приезжим – поди попробуй. А я могу это сделать, потому что на голове у меня моя чудесная-расчудесная шапочка!
Я написал записочку и сунул её в карман администраторши, «Многоуважаемая Этибар-апа, – говорилось в ней, – будьте осторожны! Уже целую неделю за вами следит переодетый милиционер. Он знает про все ваши делишки!» Этибар Умаровна полезла в карман за носовым платком и заметила записку. Брови её задрожали, как хвост мышонка завидевшего грозного кота. Телячьи, сонные глаза округлились и побежали по сторонам. «Кто из этих людей переодетый милиционер?» – говорили они, перебегая с одного человека на другого.