Время и снова время, стр. 45

Стэнтон добрался до своей улицы и вошел в дом. В небольшом вестибюле сидел консьерж. Обычно неразговорчивый, он ронял лишь короткое «здрасьте», но сегодня был весьма словоохотлив.

– Сволочи! – выпалил он в ответ на приветствие Стэнтона. – Свиньи. Гниды. Нелюди. Всех перевешаем.

– Кого? – спросил Стэнтон. – Кого перевешаете?

– Социалистов, кого же еще? А заодно анархистов и прочую революционную мразь.

– Но сначала полиция должна их выловить, – напомнил Стэнтон.

– Мы знаем, где их искать, – пробурчал консьерж. – Не спрячутся.

Стэнтон поднялся в свое маленькое жилище и, оставив еду на потом, открыл бутылку вина. Отсалютовал своему отражению в зеркале над раковиной и залпом выпил целый стакан.

Потом взял список, составленный ночью. Шеклтон. Эверест. Перелет через Атлантику. Военная служба… Бернадетт.

Вот теперь можно продолжить.

Однако продолжить не получилось. Почему-то не было ощущения сброшенного бремени. Наоборот, душа пребывала в смятении, как в те первые мгновения, когда Стэнтон очутился в стамбульском подвале, чувствуя на губах вкус помады полуголой турчанки.

Налив еще стакан, он пытался объяснить это смятение тем, что сегодня убил человека. Поступок страшный, и если человек, его совершивший, остается спокойным, ему больше нельзя доверять оружие. Разумеется, Стэнтону доводилось убивать, но не слишком часто, и раз от раза легче не становилось. Сейчас душа, естественно, взбаламучена, потому что он отобрал жизнь. Но он не раскаивается. Отнюдь нет. Он абсолютно уверен, что действовал во благо и правильно. Случись все повторить, он бы повторил.

Тогда отчего смятение?

Желая успокоиться, Стэнтон достал книгу из рюкзака. Вместе с ним она прибыла из будущего и теперь благодаря ему никогда не будет написана. «Сборник стихов Уилфреда Оуэна». [26] С юности его любимый поэт.

Здесь, в прошлом, он много раз перечитывал эти стихи, потому что они, трогательные хроники неприметного героизма, устрашающей бойни и бессмысленных жертв, были лучшим доводом в пользу его миссии. Прочувствованные строки Оуэна ярче всякой статистики живописали кошмар, который Стэнтон собирался предотвратить. Мысль, что в случае его успеха поэт напишет совсем другие стихи, придавала сил. Уилфред Оуэн не погибнет на великой и ужасной войне, но получит шанс жить. А вместе с ним Брук, Сассун [27] и миллионы храбрых юношей, чьи жизни не менее важны, хотя их имена, далеко не все, увековечены лишь на бесхозных военных мемориалах, разбросанных по городам и весям.

Но сегодня, когда вином и шнапсом он отмечал смерть великого поджигателя войны, стихи не помогли. Неприятное чувство, возникшее еще на выходе из универмага, не заставило усомниться в справедливости миссии. Просто было… тревожно.

Шум за окном, открытым по случаю теплой погоды, становился громче. Казалось, все население Берлина высыпало на улицы.

Плач еще слышался, но его перекрывали другие звуки, уже не такие мирные: крики, скандирование, звон разбитого стекла.

Тренькали звонки, заливались свистки и клаксоны – власти раскидывали сеть на убийцу, которого никогда не поймают.

Сладкое вино горчило, ибо Стэнтон улавливал безумие, витавшее в воздухе. Вспомнился Кабул. Американский беспилотник вышел из-под контроля и врезался в школу, разнеся ее до основания. Жители заполонили улицы, вот как сейчас берлинцы. Тогда многие пожалели, что родились американцами или какими-нибудь европейцами. Отряд Стэнтона забаррикадировался на базе, где несколько дней просидел с оружием наизготовку.

Сейчас толпа выискивала социалистов, но вскоре возненавидит всех без разбору. «Смерть социалистам! – слышалось за окном. – Всех на виселицу!»

Вот оно: всех. Не виноватых, а всех.

Выглянув в окно, Стэнтон увидел разносчиков газет. Он вышел на улицу и купил свежий вечерний выпуск. Заголовок в черной рамке был выдержан в многословном стиле того времени. В век Стэнтона написали бы просто: КАЙЗЕР УБИТ. Но сейчас была другая шапка: В БЕРЛИНЕ В РЕЗУЛЬТАТЕ ПОКУШЕНИЯ УБИТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ИМПЕРАТОР. Вероятен социалистический заговор.

Стэнтон слегка взволновался. Что ни говори, он держал в руках первый исторический номер газеты из иного двадцатого века. Он представил, как через много лет этот самый номер, но уже оцифрованный, появится в телевизионном документальном фильме.

Однако это обойдется немалой ценой. Обстановка на улицах накалялась. Пронесся слух: полиция раскрыла крупный заговор левых, намеревавшихся совершить государственный переворот. Говорили о сотнях «революционеров» и «анархистов», возжелавших захватить власть.

Снова и снова звучало слово «возмездие».

33

Вернувшись в квартиру, Стэнтон выпил шнапсу и прочел первые репортажи. Как ожидалось, полицейские подтвердили свою умелость: они уже нашли огневую позицию и гильзу от маузера. Еще говорилось о раненом на крыше – вероятно, охраннике. Как только он придет в сознание, его допросят.

Хоть появилась опасность быть опознанным, Стэнтон порадовался, что парень выжил. Впрочем, вряд ли охранник сумеет его описать. Он видел Стэнтона сквозь прорезь прицела и сможет уверенно сказать лишь одно: высокий, светловолосый. В немецкой столице таких пруд пруди. И потом, охранник еще может умереть от ран.

Спина и грудь побаливали, но Стэнтон решил прогуляться. Он допил шнапс и вышел на лестницу, однако, поразмыслив, вернулся в квартиру и сунул «глок» в брючный карман. На улицах небезопасно.

Стэнтон смешался с толпой, которую словно тянуло к Бранденбургским воротам. Монумент, возведенный отцом кайзера в ознаменование великой прусской победы над Францией, был лучшим местом для поминовения павшего немецкого героя.

Город бурлил. Одни, объединенные утратой, искренне плакали. У других горе перекипело в ярость, и они призывали небеса к отмщению. Ситуация накалялась удивительно быстро. Массовый отклик и отдельные беспорядки были предсказуемы, однако они неожиданно превращались во всеобщую неиссякаемую истерию, жаждавшую немедленного воздаяния.

Казалось, народ лишился святого. Путеводной звезды.

Правда, людей можно понять. Ведь кайзер погиб до того, как все испоганил. Он умер главой страны, которая не запятнала себя войной и варварством, но была мировым лидером в промышленности, экономике, технологиях и отличалась высокоразвитым социал-демократическим движением.

Наблюдая закипавшую ярость толпы, Стэнтон вдруг осознал, что в июле 1914 года для немецкого народа кайзер был олицетворением прогресса, процветания и мира. Да, прежде всего мира. Толпа не ведала того, что знал Стэнтон. Народ видел одно: все двадцать шесть лет правления императора царил мир, и за это время Германия стала ведущей державой на планете, промышленность которой соперничала с американской индустрией, флот догонял британскую армаду, а армия не знала себе равных.

Неудивительно, что берлинцев начала двадцатого века, заполонивших улицы, переполняли гнев и отчаяние. Кайзер был для них незыблемым символом мощи и процветания, и теперь они боялись, что с его смертью счастье закончится. Один Стэнтон знал, что живой кайзер означал конец мирной благополучной жизни.

Хотелось во все горло крикнуть: «Эй, ребята! Все путем! Просто отлично! Он бы вас угробил!» Поведать, что всего через пять недель этот якобы оплот мира и стабильности вовлек бы страну в самоубийственную бойню. Рассказать, что всего через четыре года человек, которого сейчас оплакивали как залог светлого германского будущего, позорно бежал бы в Голландию.

Конечно, все это уже стало историей или, вернее, не стало историей. Этого никогда не было и никогда не случится. В новой реальности могущественный лидер Германии в ее наиболее успешный исторический период погиб, народ его осиротел.

Но кое-кто из народа озлобился.

вернуться

26

Уилфред Эдвард Солтер Оуэн (1893–1918) – английский поэт, чье творчество повлияло на поэзию 1930-х годов; участник Первой мировой войны, погиб за неделю до перемирия.

вернуться

27

Руперт Чоунер Брук (1887–1915) – английский поэт, известный сонетами, написанными во время Первой мировой войны. В госпитале умер от сепсиса.

Зигфрид Лорейн Сассун (1886–1967) – английский писатель и поэт, участник Первой мировой войны.