Время и снова время, стр. 39

– Ты сильно ошибаешься, поэтому слушай меня очень внимательно, – спокойно сказал Стэнтон. – Не вырывайся! Я вовсе не хочу, чтобы ты пострадала. Мы знакомы всего один день, но ты мне ужасно нравишься. Поэтому не рыпайся и слушай. Я не промазал, Берни. Я убил кого надо. Помнишь, в поезде ты сказала, я не похож на того, кто промахнется? Верно, я не промахиваюсь. В Сараево я приехал, чтобы не совершить, а предотвратить убийство. Что я и сделал. Я убил Гаврило Принципа, не дав ему убить эрцгерцога. Да, я британский офицер, но меня откомандировали на выполнение особой миссии. В высшей степени секретной. Видишь ли, в Британии очень влиятельные люди узнали, что сербы готовят нападение на австрийскую королевскую семью. Послать кадрового агента они не могли. Официально у Британии нет никаких шпионов, она ничего не разведывает. Британский гражданин, действующий в Боснии от имени своего правительства, нанес бы серьезный ущерб австрийскому суверенитету, что все равно породило бы кризис, только иного рода. Поэтому на службе мне дали отпуск, и я прибыл как гражданское лицо. Дабы сорвать планы злоумышленников. – Про себя Стэнтон отметил, что говорит чистую правду и опустил только одну деталь: чтобы выполнить задачу, он преодолел сто одиннадцать лет. – Мои британские начальники хорошо понимали то, что ясно тебе и любому здравомыслящему человеку. Если сербы убьют наследника Австро-Венгерской империи, возникнет реальная угроза европейской войны. Или даже мировой. Но этого не произошло. И лишь потому, что я убил Принципа.

Берни уже не вырывалась. Она внимательно слушала, глаза ее все больше округлялись. Стэнтон осторожно убрал руку. Берни молчала.

Тут Хью вспомнил, что он голый, и почувствовал себя глупо.

– Ты не заорешь, если я отойду за штанами? – спросил он.

Бернадетт помотала головой. Но сомнения еще грызли ее.

– Британцам не было нужды посылать собственного агента, – сказала Берни. – Если они знали о заговоре, почему просто не предупредили австрийцев, чтобы те сами защитили эрцгерцога?

Стэнтон нашел два веских довода:

– Во-первых, это могло не сработать. Не забывай, Британия и Россия связаны «Тройственным согласием», но русские поддерживают сербов. Австрийские военные патологически не доверяют России, и на то есть серьезная причина: всего год назад обнаружилось, что их главный шпион – русский крот.

– Кто?

– То есть двойной агент. Ты слышала о скандале с Альфредом Редлем? [22]

Готовясь к миссии, Стэнтон наткнулся на этот инцидент, катастрофический для австрийской разведки. Редль, начальник австрийской контрразведки, продал русским план вторжения в Сербию, потому что нуждался в деньгах на содержание своего любовника, тоже офицера-контрразведчика.

– Да, я читала об этом, – сказала Бернадетт. – Весьма похабная история.

– Через Редля русские аж с 1903 года скармливали дезинформацию австрийцам, и те скорее всего не поверили бы сообщению, полученному от союзника России.

– Да уж, дело темное, – согласилась Бернадетт.

– Ты еще не все узнала. А как тебе такой вариант: австрийцы поверили информации о готовящемся покушении, но не мешают его осуществить?

– Не мешают? Другими словами, позволят убить собственного кронпринца?

– Смотри, что получается. Кронпринц женился по любви. Вопреки ярому противодействию императора. Настолько ярому, что австрийский двор в упор не видит герцогиню, а дети Франца Фердинанда лишены права наследовать трон. Добавь еще одну деталь: австрийская верхушка вся извелась в поисках повода прищучить Сербию. Распределение ролей: эрцгерцог – голубь, император – ястреб.

Бернадетт подалась вперед и стиснула ему руку:

– Голубь и ястреб? Я обожаю твою манеру изъясняться, Хью.

– Ну теперь ты мне веришь?

– Да, верю безоговорочно. Но неужели старый император и впрямь желает смерти своему племяннику? Лишь потому, что герцогиня недостаточно знатна?

– Власть – дело грязное, Берни. Очень грязное.

Стэнтон охотно подтвердил бы справедливость своих слов рассказом о том, что в прежней версии века император, узнав о гибели племянника, облегченно вздохнул. В истории осталась его фраза: «Высшая сила восстановила порядок, который я, увы, не сумел уберечь». Старик полагал, что сам Господь убил Франца Фердинанда, дабы сохранить чистоту династии Габсбургов.

– Теперь ты видишь, что был только один надежный способ сорвать покушение – наше участие в операции. Я перешел в подчинение группы, которая посвятила себя сохранению мира во всем мире. Эти люди сосредоточены в кембриджском Тринити-колледже, они себя называют рыцари Хроноса.

– Бога времени?

– Да… ибо время для спасения Европы… истекало.

– Конечно, так оно все разумнее, нежели представить тебя сербским националистом. Надо сказать, ты лихо провернул дело.

– Я надеялся обойтись без убийства Принципа и уж конечно не хотел убивать несчастную девушку. Но я появился в тот момент, когда он уже вынимал револьвер.

– У тебя не было выбора.

– Пожалуй, не было.

– Удивительно, что ты там оказался. В газетах писали, произошла накладка и машина поехала не той дорогой. А ты как будто знал.

– В моей работе вырабатываешь чутье на подобные вещи.

– Вроде шестого чувства?

– Да, что-то этакое.

– Ты вправду молодец.

– Спасибо.

Помолчали. Стэнтон воспользовался паузой, чтобы убрать «фотолабораторию» с глаз долой.

– От таких подвигов девушки млеют, – сказала Берни.

– Да, это обычный эффект.

– А что, все шпионы так дьявольски красивы?

– Бог с тобой, в этом я недосягаем. Я бабий обморок.

– Как? Опять потрясающее выражение. Где ты их берешь?

– Это природный дар.

Берни встала и начала стягивать сорочку.

28

Утром Стэнтон распрощался с Бернадетт и направился в Берлин, имперскую столицу Второго рейха, где ему предстояло убить кайзера.

Берлин двулик.

К такому выводу пришел Стэнтон, за вазочкой с мороженым сидя на террасе кондитерской Кранцлера на Унтер-ден-Линден.

Один лик девятнадцатого века, другой – двадцатого.

Первый полностью соответствовал империалистическому представлению об образе города того времени: донельзя милитаризированное поселение, воинский гарнизон Пруссии. Со времен Спарты еще ни одна нация так не воспевала ратный труд. Ни один народ (кроме, возможно, зулусов) не создавал из армии такого безоговорочного идола. Несомненно, германская армия являлась самым важным и зримым институтом после монархии, с которой ее связывали неразрывные узы. Военные были повсюду. В каждом парке оркестры наяривали марши. Каждое воскресенье (а при малейшем поводе и в будни) устраивались грандиозные парады. Офицеры в вычурной форме, в которой удобно лишь поднимать бокал и кланяться даме, прогуливались по бульварам и сидели в кафе. Войсковые коробки маршировали на всяком свободном пятачке. И везде стояли часовые. На улицах предвоенного имперского Берлина было немыслимое количество солдат. Стэнтон даже слегка оторопел. Никакой другой город не считал нужным выставлять часовых перед всяким публичным заведением. Караульные охраняли музеи, национальные памятники, вокзалы, общественные туалеты. Возле каждой мало-мальски значимой государственной конторы стояла черно-белая полосатая будка, а перед входом вышагивал вооруженный часовой в островерхой каске. Как военный, Стэнтон был впечатлен безупречной строевой выучкой и сапогами, начищенными до зеркального блеска. В воинском церемониале немцы были почти так же хороши, как британцы, но уделяли ему гораздо больше внимания. В духе конных гвардейцев, раз в день гарцевавших перед Букингемским дворцом, немецкая гвардия ежечасно восходила на канализационный коллектор.

Где военных не имелось, их подменяли те, кто пытался выглядеть военным. Половина, а с учетом официантов и швейцаров три четверти берлинцев носили форму. Казалось, все городские учреждения отлиты по армейским шаблонам. Все, от полицейского до почтальона, от студента до консьержа, были в форме. Даже учителя.