За Хартию!, стр. 14
Тележка двинулась дальше, а оба часовых нырнули в вереск и тут же скрылись из виду.
А еще через полмили показался маленький, серого цвета домик, примостившийся среди гор и почти неразличимый на черно-розовом фоне сланцевой скалы, поросшей цветущим вереском.
– «Вольная ферма»! – Аптекарь указал на домик кнутом. – У нее есть еще какое-то другое название, уэлское, но произнести его – язык сломаешь. Поэтому я буду называть ее именно так – «Вольная ферма». Вы найдете здесь хороших друзей.
Снаружи ферма ничем особенным не отличалась. Те же куры, что на сотне других ферм, кудахтали и ссорились среди луж на грязном дворике; такая же овчарка выскочила из-под крыльца и принялась с лаем метаться возле лошади и тележки, которая, проскрипев в последний раз, остановилась против незапертой двери.
На пороге их встретил подвижной, маленького роста человек, одетый в костюм из тонкого черного сукна. Такой костюм был скорее под стать процветающему торговцу, нежели хозяину горной фермы. Лицо маленького человека светилось радостью:
– Джон Таппер! Вот не думал!..
– Джон Фрост! И я, признаться, не ожидал увидеть тебя здесь.
– А я-то был уверен, что тебя сцапали! Я только что приехал. Хочу побыть денек-другой, послушать, какие новости. Да ты входи!
Фрост ввел их в просторную, вымощенную каменными плитами кухню. В очаге весело потрескивали дрова, а вокруг стола сидели несколько мужчин; при виде Таппера они повскакали со своих мест, все радостно его приветствовали. Через несколько минут вновь прибывшие уже сидели за накрытым столом, ели вкусный обед и рассказывали присутствующим подлинную историю бирмингемского мятежа.
– Кто такой этот мистер Фрост? – поинтересовался Том, когда они опять остались наедине с аптекарем. – Похоже, он здесь всем заправляет.
– Один из самых почтенных горожан Ньюпорта, – усмехнулся Таппер. – Вернее, он был почтенным горожанином, даже членом магистрата, пока не узнали, что – он заодно с чартистами. Теперь, когда Винсент в тюрьме, он – надежда всего Южного Уэлса. И он еще совершит великие дела, этот Джонни Фрост!
– А вообще, что здесь происходит? – стал расспрашивать Оуэн. – Я замечаю такие вещи…
– К сожалению, я ничего не могу сделать, чтобы ты замечал поменьше. Я мог бы ответить на твои вопросы, но не стану. Поверь, дружок, чем меньше ты будешь знать о том, что здесь происходит, тем больше у тебя шансов спастись от виселицы, если попадешься в лапы полиции.
– Но вы все-таки скажите – запротестовал Оуэн. Однако аптекарь резко прервал его:
– Ты и в самом деле хочешь, чтобы тебя вздернули? Или выслали в Австралию на каторжной галере? – Он сделал небольшую паузу, выжидая, когда его угроза произведет должное впечатление, а затем продолжал несколько веселее: – Не забивайте себе головы ненужными заботами. Сегодня вы впервые за много дней заснете на приличной постели, и все время, что мы здесь останемся, вам будут давать и завтрак, и обед, и ужин. Радуйтесь и помалкивайте!
Больше он не сказал ни слова.
Когда мальчики остались вдвоем, Том полюбопытствовал:
– Какие такие вещи ты заметил? Пойдем!
Оуэн огляделся вокруг – нигде никого. На цыпочках он вышел во двор и отворил дверь сарая. Затем сгреб в сторону сено, устилавшее пол.
– Ого!
Неудивительно, что у Тома глаза полезли на лоб. Под сеном были аккуратно сложены несколько десятков мушкетов и копий, вычищенных и смазанных.
– Видно, они готовятся, – пробормотал Оуэн.
– Но почему он от нас это скрывает?
– Потому что по закону это самая настоящая государственная измена. А если мы ничего не знаем, значит, и повесить нас не за что. Мне даже жаль – зря я тебе показал.
– Ладно уж, – проговорил Том, – ведь мы здесь все заодно, не правда ли? Однако старина доктор действительно благородный человек.
А потом начались дни свободной – непривычно свободной и приятной жизни. Как и говорил Таппер, им предоставили прекрасные постели и отличную еду – желанная перемена после стольких дней бродяжничества, после неуютного чердака в Бирмингеме. Делай что хочешь! Они целыми днями купались в реке, удили рыбу или обследовали соседние горы. Однако от них не ускользало, что атмосфера на ферме была напряженной.
Появлялись и исчезали новые люди, прибывали пакеты, свертки. Фрост снова вернулся в Ньюпорт, в свой мануфактурный магазин. Однажды их разбудил среди ночи топот копыт. Выглянув в окно, ребята увидели, что двор полон людьми; некоторые держали фонари, другие разгружали с телег какие-то длинные ящики, похожие на гробы, и уносили их в амбар.
Каждый день мужчины о чем-то совещались; мальчиков на эти сборища не пускали, но по разговорам за обеденным столом они ясно представляли себе, как идут дела.
Два члена палаты общин, Эттвуд и Хьюм, сочувствовали чартистам; они выступили с предложением принять и рассмотреть петицию. Дебаты назначили на двенадцатое. С этим днем связывали свои последние надежды все, кто надеялся на мирное разрешение вопроса.
Весь этот день и весь следующий «Вольную ферму» лихорадило: каков результат дебатов? Однако новости шли медленно, и только через день утром на дороге раздался цокот копыт – посыльный скакал к ферме во весь опор.
Все выбежали к нему навстречу, Таппер – впереди всех. Он выхватил пакет из рук верхового, едва тот соскочил на землю. Вскрыл конверт дрожащими пальцами, и лицо его побледнело.
– Ну что, – закричали вокруг, – петиция принята?
– Предложение прошло?
Все смотрели на маленького аптекаря. А он грустно покачал головой.
– Сорок шесть членов палаты проголосовали за петицию. – Он помолчал и потом закончил: – И двести тридцать пять – против.
– Что же теперь будет? – воскликнул Оуэн.
– Революция! Хозяева бросили нам вызов. И мы должны его принять.
Глава одиннадцатая
Всеобщая забастовка
События развертывались все стремительнее; «Вольная ферма» жила тревожной жизнью. Пятнадцатого июля, через три дня после того, как парламент отверг петицию, рабочие Бирмингема вновь вышли на улицы. В течение нескольких часов они держали город в своих руках. Но затем прибыли лондонские полицейские, еще больше, чем прежде. К тому же их поддерживали значительные силы пехоты и кавалерии. Сражение длилось много часов. На улицах не осталось ни одного целого фонаря, железную ограду вокруг памятника Нельсону разобрали – железные прутья превратились в оружие, которым рабочие отбивались от констеблей. Лавки были разгромлены – но при этом ни одного случая грабежа!
А между тем конвент решал, что делать дальше. И опять роковое несогласие между руководителями помешало немедленно приступить к действиям. Некоторые предлагали составить новую петицию. Эту мысль отвергли, но и те, кто стоял за скорейшее начало мятежа, тоже оказались в меньшинстве. Их резолюция не была принята. В конце концов решили назначить всеобщую забастовку: пусть следующим летом весь трудящийся народ – шахтеры, ткачи, работники на фермах – прекратят на месяц работу. Тогда капиталисты-хозяева волей-неволей поймут, что жизнь держится трудом, что одни только деньги не прокормят и не оденут их.
– Дурачье! – бушевал Таппер, слушая эти новости. – Сначала надо всех рабочих организовать! Только тогда забастовка может перейти в бескровную революцию. Но рабочие еще не подготовлены-это признают сами делегаты конвента.
– Зачем же они тогда затевают все это дело? – спросил Саймон Гонт из Кардиффа.
Этот человек жил на ферме почти постоянно и был известен как сторонник самых решительных действий. Он считал, что сейчас наилучший момент расправиться с хозяевами.
Гонт и Таппер – две яркие противоположности. Ученый аптекарь, маленький человек с большой головой, был призван планировать, предвидеть, рассчитывать и охлаждать пыл таких, как Саймон. А этот, бывший моряк с серьгой в ухе, человек с неясным прошлым, всегда стоял за немедленный бунт и кровопролитие, даже если они заведомо обречены. Впрочем, Оуэну порой казалось, что этот Гонт не так прост, как выглядит.