Три товарища, стр. 21
Булочник с трудом извлек свою черную жемчужину из машины и ушел с ней, чуть сгорбившись и явно расстроенный.
Мы смотрели им вслед.
— Человек быстрых решений! — сказал я. — Машину отремонтировал, завел новую женщину… Молодец!
— Да, — заметил Кестер. — Она его еще порадует. Только они скрылись за углом, как Готтфрид напустился на меня:
— Ты что же, Робби, совсем рехнулся? Упустить такой случаи! Ведь это была задача для школьника первого класса.
— Унтер-офицер Ленц! — ответил я. — Стоять смирно, когда разговариваете со старшим! По-вашему, я сторонник двоеженства и дважды выдам машину замуж?
Стоило видеть Готтфрида в эту великую минуту. От удивления его глаза стали большими, как тарелки.
— Не шути святыми вещами, — сказал он, заикаясь. Я даже не посмотрел на него и обратился к Кестеру:
— Отто, простись с кадилляком, с нашим детищем! Он больше не принадлежит нам. Отныне он будет сверкать во славу фабриканта кальсон! Надеюсь, у него там будет неплохая жизнь! Правда, не такая героическая, как у нас, но зато более надежная.
Я вытащил чек. Ленц чуть не раскололся надвое. — Но ведь он не… оплачен. Денег-то пока нет?.. — хрипло прошептал он.
— А вы лучше угадайте, желторотые птенцы, — сказал я, размахивая чеком, — сколько мы получим?
— Четыре! — крикнул Ленц с закрытыми глазами.
— Четыре пятьсот! — сказал Кестер.
— Пять, — донесся возглас Юппа, стоявшего у бензоколонки.
— Пять пятьсот! — прогремел я.
Ленц выхватил у меня чек:
— Это невозможно! Чек наверняка останется неоплаченным!
— Господин Ленц, — сказал я с достоинством. — Этот чек столь же надежен, сколь ненадежны вы! Мой друг Блюменталь в состоянии уплатить в двадцать раз больше. Мой друг, понимаете ли, у которого я завтра вечером буду есть фаршированную щуку. Пусть это послужит вам примером! Завязать дружбу, получить задаток и быть приглашенным на ужин: вот что значит уметь продать! Так, а теперь вольно!
Готтфрид с трудом овладел собой. Он сделал последнюю попытку:
— А мое объявление в газете! А мой амулет!
Я сунул ему медаль:
— На, возьми свой собачий жетончик. Совсем забыл о нем.
— Робби, ты продал машину безупречно, — сказал Кестер. — Слава богу, что мы избавились от этой колымаги. Выручка нам очень пригодится.
— Дашь мне пятьдесят марок авансом? — спросил я.
— Сто! Заслужил!
— Может быть, заодно ты возьмешь в счет аванса в мое серое пальто? — спросил Готтфрид, прищурив глаза.
— Может быть, ты хочешь угодить в больницу, жалкий бестактный ублюдок? — спросил я его в свою очередь.
— Ребята, шабаш! На сегодня хватит! — предложил Кестер. — Достаточно заработали за один день! Нельзя испытывать бога. Возьмем «Карла» и поедем тренироваться. Гонки на носу.
Юпп давно позабыл о своей бензопомпе. Он был взволнован и потирал руки:
— Господин Кестер, значит, пока я тут остаюсь за хозяина? — Нет, Юпп, — сказал Отто, смеясь, — поедешь с нами!
Сперва мы поехали в банк и сдали чек. Ленц не мог успокоиться, пока не убедился, что чек настоящий. А потом мы понеслись, да так, что из выхлопа посыпались искры.
VIII
Я стоял перед своей хозяйкой.
— Пожар, что ли, случился? — спросила фрау Залевски.
— Никакого пожара, — ответил я. — Просто хочу уплатить за квартиру.
До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления.
— Здесь что-то не так, — заметила она подозрительно.
— Всё абсолютно так, — сказал я. — Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?
Готовая к бою, она уперла руки в толстые бёдра:
— Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?
— Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.
— Кузина, — повторила она презрительно. — И когда придет эта кузина?
— Еще неизвестно, придет ли она, — сказал я, — но если она придет, то, разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин?
— Бывают, конечно, — ответила она, — но для них не одалживают кресла.
— А я вот одалживаю, — сказал я твердо, — во мне очень развиты родственные чувства.
— Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые.
— Благодарю. Завтра принесу всё обратно. И ковер тоже. — Ковер? — Она повернулась. — Кто здесь сказал хоть слово о ковре?
— Я. И вы тоже. Вот только сейчас.
Она возмущенно смотрела на меня.
— Без него нельзя, — сказал я. — Ведь кресла стоят па нем.
— Господин Локамп! — величественно произнесла фрау Залевски. — Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.
Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, — для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, — как и библия.
Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино.
Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило всё. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты всё еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.
Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.
— Да, — сказала она, вздыхая, — как подумаешь, что если бы в свое время…
Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон.
Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье — самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.
Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.
— Хотите фокстроты? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — Я не танцую.
Она подняла на меня удивленные глаза:
— Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?
— Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.
Она покачала головой:
— Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку.
— У вас слишком строгие принципы, — возразил я. — Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную — женский голос… что-то вроде гавайской музыки…
— О, это замечательная пластинка! "Как я могла жить без тебя!" Вы про эту?
— Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле.
Она засмеялась:
— Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и всё оживает передо мной.