Масло в огонь, стр. 36

— Опять жетоны! — после первых же слов мосье Ома запротестовал он. — У меня их и так хватает, и я их не ношу. Конечно, мне пришлось спалить себе всю шкуру, чтобы получить их… В чем дело, Селина?

По моему лицу легко было об этом догадаться. Папа отряхнулся, положил инструмент.

— Такую же медаль, как Раленгу, вот это да! — пренебрежительно бросил он.

Но тон был уже не столь агрессивен, под слоем сажи угадывалась улыбка.

— Мосье Ому пришлось изрядно попопеть, чтобы доставить вам удовольствие, — заметил доктор Клоб.

— Да и Селине, по-моему, этого хочется, — добавил крестный.

— Хорошо, хорошо, — заключил отец, — она будет с ней играть. Но лучше бы искать поджигателя, а не вешать медаль спасателю, который ничего не сумел спасти.

— И это не за горами, не за горами! — загадочно проговорил мосье Ом.

— М-м? — удивился папа.

Матушка исчезла. Мосье Ом переминался с ноги на ногу, а я отогревала дыханием посиневшие кончики пальцев. Не церемонясь, папа подошел к чану с поливочной водой и, сломав тоненькую корочку льда, быстро умылся.

— Да, — продолжал мосье Ом, — вполне возможно, что в скором времени будут новости. Я только что видел бригадира — он не скрывает своего удовлетворения. Всегда все горазды высмеять жандарма, но этот совсем не так плохо ведет дела. А ведь поначалу у него не было никаких улик, и люди ничего не могли ему подсказать, потому что сами ничего не знали.

— А теперь? — осведомился папа, выпрямляясь, с красными от ледяной воды руками и лицом.

— Теперь известно, где были куплены бенгальские огни, — ответил доктор Клоб.

— И то, что купил их ребенок, — уточнил мосье Ом.

— Ребенок!

Остолбенев, папа сузил красные глаза. Потом уголки губ приподнялись в саркастической, полной сомнения усмешке. Рот раскрылся, и протез подпрыгнул под напором оглушительного смеха.

— Ребенок! Шутите вы, что ли?! Ну ладно еще бенгальские огни. Но вы, что же, воображаете, будто ребенок отправился среди ночи поджигать «Аржильер»?!

— Нет, мы так не думаем, — прошептал доктор Клоб. — Мы знаем только, что бенгальские огни купил в Сегре, у Глона, торговца разными шутейными глупостями, мальчишка тринадцати-четырнадцати лет, имя которого будет вскоре установлено… Впрочем, его ни в чем и не обвинишь. Но невольно начинаешь соглашаться с бригадиром, когда он утверждает, что история с собакой, похоже, просто проказа какого-то сорванца.

— Ребенок! — медленно проговорил папа, положив мне руку на плечо. — Ребенок! Не нравится мне это. Не нравится совсем.

Он уже не смеялся. Лицо, на котором сомнение уступило место жалости, потемнело, почти слилось с войлочным шлемом. Он едва ли расслышал то, что говорил мосье Ом:

— Итак, условились: медаль будет вам вручена в день пожарника. Прямо перед самым шествием…

— Не нравится мне все это! — еще раз повторил папа, подбирая инструмент.

XXIII

Не прошло и четверти часа после того, как мосье Ом и доктор ушли, — я ставила на стол третий прибор, как вдруг оглушительно хлопнула калитка. К нам ворвался Дагут.

— Это все Ипполит! Бенгальские огни — его рук дело.

Папа, очень внимательно просматривавший номера «Сегреен», «Вест-Франс» и «Пти курье» за последние дни, выронил газеты.

— Ламорну хотелось, чтобы это, вынь да положь, оказался какой-нибудь парнишка… Он и моего-то на всякий случай в психушку заткнул! А оказался — Иппо! Жандармы сейчас явились к Годианам. А Ипполит-то как раз был во дворе с малышом Безане и еще с одним из его банды. Так они чуть завидели кепи — прыг-скок, — перемахнули через забор, перебежали дорогу, а там — прямиком в парк де-ля-Эй да в ельник. Чувствуешь — в ельник. Так они теперь аж лес рубят, чтоб сцапать мальчишек. А уж народищу-то наверху! Вся деревня прет в Шантагас. — Он помолчал и добавил уже тише: — А им еще надо было Бине утихомирить, чтобы он не вцепился в Годиана.

— Ничего себе! — заметил папа.

Он был уже на ногах и с подавленным видом почесывал шею за воротником. Матушка, вытащив из печи куриное фрикасе, сделала крюк, чтобы обойти его, поставила блюдо на стол и тут же положила мне на тарелку мой любимый кусок. Затем села.

— Знаете что, — сказала она, — нам, женщинам, все эти истории не больно-то интересны. Давай-ка, Селина, за стол! За стол, живо!

Тем хуже для фрикасе! Папа заколол прищепками штаны и крутит педалями, преодолевая расстояние в восемьсот метров — молча, выпрямив спину, сдвинув на затылок шляпу, надетую поверх войлочного шлема, в то время как я с бешеной скоростью срываюсь с места, потом, затормозив, опустив ногу на землю, жду и снова набираю скорость, нажимая и нажимая на педали и одергивая юбку, едва завидев прохожего мальчишку. Дагут пошел к себе, но по мере приближения к цели вокруг нас образуется настоящий эскорт — тут и Трош, и Бессон-младший, и сын Дюссолена, и дочь Гуриу, и Келине, и целая куча детей, причем одна из девчушек явно выскочила из-за обеденного стола с салфеткой вокруг шеи. А уже начиная от дома Сигизмунда, проехать и вовсе невозможно: улица запружена людьми, которые в ожидании неизвестно чего стоят, постукивая подошвой по краю заледенелых канавок. Мы протискиваемся дальше. Жандарм не подпускает к ферме Годианов, высокие ворота которой наглухо закрыты. Машина мосье Ома, которого сопровождают ветеринар, Раленг и Каре, стоит перед воротами Бине.

— Что это тут за издевательства происходят? — без лишних слов бросает папа, подходя к ним. — Иппо, конечно, шантрапа, но это еще не основание приписывать ему поджог!

— Вот и я того же мнения, — подхватывает ветеринар.

— Э-э-э! — тянет дочка Гуриу (вполне достойная своей мамаши). — Додумался же он как-то раз шваркнуть полведра пыли в квашню.

— Слишком уж все гладко получается — не бывает так, — замечает Каре.

— Недурной кавардак, барышня! — говорит мосье Ом и, поймав на лету прядь моих волос, притягивает меня к себе. — Надо же, какая удача выпала в воскресенье!

Эти несколько фраз, можно сказать, и задают общий тон — тон насмешливого любопытства. Там, где невинному Простачку удалось бы произвести должный эффект, Ипполит не достигает цели. Поздно. Слишком много за последние дни все смеялись — вот страх и исчез. Впрочем, Иппо, «эту маленькую дрянь» (как называет его каждый — правда, когда перед ругательством произносят слово «маленький», это уже не столь серьезное оскорбление), спасает очаровательная мордашка, да и в самом «хулиганстве» его чувствуется шуанское зерно, отчего кумушки то и дело вздыхают, втайне всем сердцем ему сочувствуя.

— Получит он теперь у меня кореечки, когда поросенка заколем! — взывает одна из них за моей спиной.

Тут все головы поворачиваются на стук деревянных подметок. Какой-то мальчишка кубарем летит от замка, срезая путь.

— Схватили их! — вопит он, будто играя в войну, в гвардейцев Наполеона. — Они в шалаш залезли.

Оглушительный звон железа раздается рядом со мной: папа выронил велосипед. Он вытягивает шею во всех направлениях и разражается каскадом ругательств, каких я никогда от него не слышала.

Их появления нам придется ждать еще четверть часа. Пусть мосье Ом разглагольствует! И пусть мой папаша, Войлочная Голова, чувствует свою дочь рядом с собой! Велосипед валяется на земле, и легонько крутится колесо, чуть подернутое рябью спиц. Но больше волнует меня то, что вертится и проворачивается под черным папиным затылком. Волнует и трогает. Молчун ты мой любимый! И пчелы и дети знают, что ты любишь их жальца. И всегда счастливы убедиться в том, что ты, подобно бузине, — твердый, ломкий, но полный белой мякоти внутри. Иппо… Ну и что! Почему ты трешь за воротником шею? Если все это ошибка, не ты же на сей раз в ней виноват.

— Туссен! — возмущенно кричит Келине.

Вот они. И в самом деле, никакой трагедии. Жандармы — хорошие ребята. Конечно, их многовато — четыре пары сапог окружают трех преступников, которые и до нижних ветвей сливы не дотянутся. И разумеется, стражи порядка слегка смущены тем, что силы их так внушительны; они и пальцем не позволяют себе дотронуться до узеньких плечей конвоируемых — добыча их шагает на свободе. Туссен Келине — самый маленький из преступников, сын одного из дозорных, ему нет еще и десяти! — тихонько плачет. Безане тоже не слишком уютно себя чувствует, зато Иппо, кажется, не нарадуется тому, что является причиной такой суматохи, и вовсю распушил свои четырнадцать лет, удлинив их подогнутым до щиколоток рабочим халатом. Рубашка с расстегнутым, несмотря на низкую температуру, воротничком приоткрывает розовую шею, на которой висит шнурок — эмблема его банды, (потому что он не может наколоть себе синюю линию с надписью «отрезать по пунктиру», как у его дяди-матроса). Он подмигивает всем приятелям, онемевшим от восхищения и священного ужаса.