Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк), стр. 19

О солнечная Испания! Первая страна на моем пути, где у меня не спросили о документах, где не хотели знать ни моего имени, ни моего возраста, ни длины моего туловища, ни отпечатка моих пальцев. Где не обыскивали моих карманов, где не тащили меня ночью к первой попавшейся границе и не выгоняли, как отслужившую свой срок собаку. Где не хотели знать, сколько у меня денег и чем я жил последние месяцы.

Нет, они наполнили доверху мои карманы, чтобы, наконец, хоть один человек мог что-нибудь в них найти. Первый день я провел в караульном помещении, первую ночь – на квартире одного из чиновников и весь следующий день был окружен нежнейшей заботой его семьи. А вечером меня пригласил к себе другой чиновник. И никто не хотел отпускать меня. Каждый просил провести у него хотя бы неделю. Но этого ни под каким видом не допускал тот, кто был на очереди. И когда я перебывал уже у всех и очередь должна была начаться снова, ко мне повалили жители пограничной деревушки и один за другим приглашали меня к себе. Каждый день я проводил в новой семье. Боязнь каждого гражданина, что другой окажется гостеприимнее его, заставила меня однажды ночью искать спасения в бегстве. Я глубоко убежден, что эти люди и по сей день не могут простить мне этого поступка и теперь еще, судача по перекресткам, разводят руками, пораженные такой черной неблагодарностью. Но смерть через повешение или расстрел были бы шуткой по сравнению с тем мучительным концом, который ожидал меня здесь и которого я не мог избежать иначе, как обратившись в бегство. Подобные недоразумения способны испортить репутацию человека. Они, наверно, сочли меня беглым каторжником за мое неожиданное бегство. Очень возможно, что если к ним опять попадет чужой человек – и на этот раз, может быть, настоящий немец, – ему не предложат даже тарелки супа, а если и предложат, то с вытянутым лицом и с миной, явно говорящей: с голоду мы никому не дадим умереть, будь это сам дьявол из преисподней. Любовь порождает не только ненависть, но, что гораздо хуже, – она порождает рабство. И именно в данном случае она была рабством, граничившим с убийством. Даже на двор мне нельзя было сходить без того, чтобы кто-нибудь из членов семьи не последовал за мной с озабоченным вопросом, есть ли у меня при себе мягкая бумага. Да, сэр!

Этого не может вынести никто, разве только паралитик. Если бы я сделал хоть один намек, что хочу уехать, эти люди заковали бы меня в цепи. Я надеюсь все же, что среди них найдется хоть одно разумное существо, не увидевшее преступления в моем вынужденном бегстве.

XVII

Когда мне становилось скучно в Севилье, я переезжал в Кадикс, а когда воздух Кадикса начинал теснить мне грудь, я снова возвращался в Севилью. И когда мне снова переставали нравиться севильские ночи, я возвращался в Кадикс. Так прошла зима, и мою тоску по Новому Орлеану я охотно продал бы за четвертак, не испытав при этом ни малейших угрызений совести. И зачем мне непременно Новый Орлеан?

У меня не было никаких документов. Но ни один фараон ни разу не поинтересовался моими бумагами, не спросил у меня – ни «откуда», ни «куда», ни «зачем». У них были другие заботы. Беспаспортные бедняки тревожили их меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку и я ложился в какой-нибудь укромный уголок, то утро заставало меня на том же месте и в том же спокойном и невинном состоянии, в каком я улегся здесь с вечера. Сто раз проходил мимо меня постовой, внимательно следя за тем, чтобы меня, упаси бог, не утащил кто-нибудь по ошибке. Я боюсь даже подумать, что сталось бы с другими странами, если бы какой-нибудь бедный парень или даже целая семья расположилась на ночевку в подворотне или на скамье, не будучи тотчас же арестованными и брошенными в тюрьму за бродяжничество или упрятанными в рабочую ночлежку за бесприютность. Германия, несомненно, сейчас же погибла бы от землетрясения, а Англия – от потопа, если бы человек, осмелившийся остаться без приюта, не был арестован и как следует наказан. Потому что есть целый ряд стран, где бездомность и бедность считаются преступлением; и случайно или нет, но это именно те страны, в которых самые невероятные хищения, оставшиеся необнаруженными, не считаются преступлением, а, наоборот, являются первой ступенью карьеры почтенного гражданина.

Иной раз ко мне подходил постовой, будил меня и сообщал, что начинается дождь и что мне было бы лучше перейти в соседнюю подворотню или под навес на другом конце улицы, где есть солома и куда дождь не проникает.

Когда я бывал голоден, я отправлялся в булочную и говорил хозяину или хозяйке, что денег у меня нет, но что мне очень хочется есть, и они сейчас же давали мне хлеба. Никто не отравлял мне существования скучным вопросом: «Почему вы не работаете? Ведь вы такой здоровый, крепкий парень».

Они сочли бы такой вопрос грубой дерзостью. Если я не работал, значит, у меня были на то уважительные причины, а выпытывать их у меня они считали неприличным.

И какие отсюда уходили корабли! В некоторые дни по полдюжине сразу. Несомненно, я мог бы найти работу, если не на одном, то на другом корабле. Но я не искал работы. Зачем? На пороге стояла испанская весна.

Искать работы? Я существовал на свете, я жил, я двигался, я дышал. Жизнь была чудесно хороша. Солнце такое золотое и теплое, страна так сказочно щедра! Все люди так приветливы, даже в лохмотьях, так необычайно вежливы, и над всем этим царит настоящая свобода. Ничего удивительного, ведь эта страна не принимала участия в войне за свободу и демократию мира! Поэтому война не получила здесь свободы, а люди ее не потеряли.

Ужасно смешно, что все те страны, которые утверждают, что они самые свободные, представляют на деле своим гражданам минимальную свободу и держат их всю жизнь под опекой. Страна, которая слишком много кричит о своей свободе, всегда внушает мне подозрение. И если при входе в гавань большой страны я вижу статую свободы, я уже заранее знаю, что скрывается за этой статуей. Там, где особенно громко кричат: «Мы – свободный народ!», – там хотят заглушить этим криком ту истину, что свободу съела собака, что она обглодана сотней тысяч законов, постановлений, инструкций, наставлений и полицейских дубинок, что от нее остался только крик, трубный звук да богини свободы. В Испании же ни один человек не говорит о свободе.

В наше время нет ни одного человека на земле, который бы не знал, что такое Германия. Война с Англией и Америкой была лучшей рекламой для Германии и для германской работы. Что Пруссия – страна, знают только немногие. Когда в Америке или в других странах употребляют слово «Пруссия», то это слово никогда не связывают со страной или с народом. Это слово служит только синонимом бесправия и полицейской опеки.

Зачем мне искать, работу? Стоишь перед тем, от кого зависит – дать или не дать эту работу, и с тобой обращаются как с назойливым нищим: «Сейчас я занят. Приходите завтра».

Если же рабочий скажет: «Сейчас я занят, у меня нет охоты для вас работать», – то это революция, стачка, потрясение основ государственного благополучия. Появляется полиция, целые полки солдат высыпают на улицу и расставляют пулеметы.

Право же, иногда менее стыдно просить хлеба, нежели работы. Но может ли шкипер справиться со своей коробкой один, без рабочего? Может ли инженер выстроить свой локомотив один, без рабочего? А между тем рабочему приходится с шапкой в руках просить работы, стоять перед хозяином, как собака, которую ожидают побои, смеяться тупой остроте, оброненной работодателем, – хотя бы ему было вовсе не до смеха, – и все это для того, чтобы шкипер, мастер или инженер – словом, тот, кому дано право сказать: «Вы будете приняты», – сохранил свое доброе расположение духа.

Если просить работы приходится с таким унижением, то не лучше ли выпрашивать остатки обеда в ресторане? Повар в ресторане, наверно, не отнесется ко мне с таким презрением, с каким относились люди, у которых я просил работы.