Кошки в мае, стр. 2

Зря, конечно. Я поняла это сразу, едва положила трубку и увидела, что Соломон наблюдает за мной с порога восточным мрачно-подозрительным взглядом. Он всегда смотрел на меня так, когда я говорила по телефону, — вероятно, просто из любопытства, чего это я болтаю сама с собой, а то и из убеждения, что я свихнулась, и стоит подождать, не выкину ли я чего-нибудь интересного. Тем не менее, когда я увидела, как он сидит там словно злодей китаец из фильма о преступном мире лондонских доков, у меня по телу пробежала нервная дрожь.

Дрожь эта оказалась пророческой. Едва Чарльз, готовый отправиться в путь, вошел с кошачьими корзинками в одну дверь, как Соломон, тут же отказавшись от амплуа восточного злодея, прижал уши и решительным шагом вышел в другую. Когда мы наконец отыскали его, он лежал, прижавшись к полу под кроватью и орал, что никуда не поедет, что сейчас зима, а мы знаем, зимой он никуда пи ногой. Потом сволокли Шебу с гардероба, куда она забралась не из страха, а просто хотела, чтобы Чарльз и за ней погонялся, и к этому времени стало абсолютно ясно, чем обернется наше выступление по телевидению — полнейшим бедламом.

Так и произошло. Всю дорогу Соломон отчаянно грыз прутья своей корзины, точно гигантский термит, Чарльз, поскольку действие шампанского уже кончилось, трагично внушал мне, пока мы мчались в вечерней мгле, что он погибнет, если чертовы кошки выставят его на всеобщее посмешище, и мои нервы окончательно не выдержали — к счастью, я погрузилась в туманное полузабытье. Однако то, что память сохранила об этом вечере, будет преследовать меня до конца моих дней.

Словно тягостный бред. Шествие через фойе — Чарльз несет Шебу, я несу Соломона, а сзади (и, судя по его выражению, этого Би-би-си не учла) помощник продюсера несет ящик с землей. Наставления в студии — продюсер деловито указывает, что я должна говорить и где сидеть, а мне становится все жарче и жарче при мысли, что произойдет, когда мы откроем корзинки. Самый кошмар начался, когда мы их открыли и в мгновение ока тихая чинная студия преобразилась в карусель — Чарльз и продюсер мчатся бешеными кругами за Соломоном, а он несется как призовой скакун и выкликает, что никуда зимой не ездит, мы же знаем. Жуткие интервалы, когда они хватали его, лихорадочно совали в мои объятия и хриплыми от тревоги голосами умоляли хоть на этот раз его удержать во имя всего святого. И леденящая кульминация: когти Соломона абордажными крючьями впиваются мне в спину, Шеба у меня на коленях самодовольно ухмыляется камере, продюсер в контрольном зале возносит вслух молитву, и мы выходим в эфир — и ведущий приветствует нас рекордными по идиотичности словами: если он не ошибается, я привезла в студию моих кошек.

Что происходило дальше, не знаю. Помню только, как Соломон с оглушительным воплем спрыгнул с моей спины и бросился к вентилятору. По-видимому, я сказала что-то о том, как он наловчился открывать холодильник, — во всяком случае, на другой день пришли две старушки посмотреть, как он это делает. Шеба, несомненно, поведала обычную свою душещипательную историю, иначе почему бы мы получили письмо от какой-то женщины с предложением удочерить ее? «Чудной крошкой» назвала она ее, не зная, что в первый, и единственный, раз, когда нам удалось на полсекунды усадить Соломона мне на колени, подлянка исподтишка ущипнула его в области хвоста, и он взвился в воздух как ракета.

Еще смутно помню, как Чарльз вез нас домой, бил себя кулаком по лбу и безнадежно спрашивал, за что, ну за что ему такое? Однако в сознание я более или менее пришла только на следующий день, когда зашел священник справиться о моем здоровье и о том, как чувствует себя Соломон — для пего же это, конечно, было тяжким, тяжким испытанием. И тут появился сам Соломон. И не съежившийся, напуганный, дрожащий от страха, но шагая неторопливо и надменно — походкой Рекса Харрисона, как мы скоро начали ее называть. Приближаясь, он поздоровался со священником басистым воплем. А затем остановился для пущего эффекта и осведомился (глаза его преподобия за стеклами очков округлялись все больше и больше), видел ли он его по телевизору?

Глава вторая

ДАЕШЬ ТРУБЫ!

— Нет, — сказал Чарльз, спуская воду из бачка и уныло выслушивая утробное бульканье, которым тут же ответила раковина, — должна же быть причина, почему на нас все время что-то сваливается.

Я разделяла его чувства. На этой неделе на нас свалилось следующее: Соломона укусил котенок, взорвалась скороварка и — в завершение всего — что-то случилось с канализационными трубами.

Впрочем, непосредственные причины происшествий были достаточно ясны. Соломон был укушен потому, что загнал в угол бродячего котенка величиной с блоху, подверг его легкой пытке — уселся в двух футах от него, чтобы котенок не мог до него дотянуться, и, экспериментируя, тыкал ему в мордочку длинной темной лапой — и пришел к выводу, что куда интереснее засовывать лапу котенку в рот. Дважды он проделал это вполне успешно. Когда я бросилась выручать бедняжку, уши Соломона лихо стояли торчком, свидетельствуя, что в этом занятии он усмотрел огромные потенциальные возможности и готов был храбро их продолжать. В третий раз, когда я была уже совсем близко, котенок зажмурился, собрался с духом и укусил..

Соломон после этого два дня хромал. Собственно, пострадал он мало. Рассмотреть укус можно было только и лупу. Но Соломон любил все использовать до максимума. Если его укусили, значит, он Ранен. А если он ранен, такк пусть все об этом знают! И потому, садясь, он держал пострадавшую лапу на весу и демонстративно дрожал, как осиновый лист. А когда ходил, то хромал не как обычные нормальные кошки, но передвигался мучительными трехногими прыжками наподобие лягушки — что и послужило непосредственной причиной взрыва скороварки. Эти его скачки и прыжки по всему дому довели меня до того, что утром, положив в скороварку кошачью крольчатину, я забыла налить туда воду. Но у всего есть своя светлая сторона: когда предохранительный клапан вырвало с оглушительным «бу-у-м!», Соломон впервые за несколько дней перестал быть раненым и молнией взлетел на ближайшее дерево.

Непосредственная причина неприятностей с отстойником была, по мнению Сидни, который в свободное время работал у нас в саду и огороде, не менее проста. Мы слишком часто принимали ванны. Легко ему было говорить! Ему не только не грозила опасность злоупотребить ваннами, в чем мы убеждались всякий раз, оказавшись с подветренной стороны от него, но его удобства были подсоединены к главной канализационной трубе. Неофициально, разумеется, а то бы пришлось за это платить. Сидни отгородил угол кухни под великолепную ванную, а соорудив ее, два темных зимних вечера, когда его соседи сидели у телевизоров, копал под каменными плитами, точно форель на майского жука, поднялся к тому месту, где мимо его коттеджа проходила вонючка, как он ее назвал, и подсоединился к ней. При желании он мог бы без малейших помех принимать по десять ванн на дню. Но Сидни был против принятия ванн из принципа — только расслабляют, утверждал он. Ему просто нужна ванная не хуже, чем в муниципальных домах, и все. Мы же, наоборот, и сведя мытье в ванной до голодного минимума (Чарльз утверждал, что даже мысль об этом заставляет его ощущать себя заросшим грязью изгоем), всякий раз, спуская воду, слышали это гнусное бульканье, от которого кошки приходили в дикий восторг, мчались в ванную и выкрикивали угрозы в отводную трубу. А крышка смотрового колодца угрожающе приподнималась. Когда же дело дошло до того, что стоило нам вылить воду в кухонную раковину, как она затопляла ванну Чарльз сказал, что необходимо принять меры. Обычно Чарльз такой торопливостью не отличается. Например, когда он снял в доме все дверные ручки, чтобы их выкрасить, прошел не один месяц, прежде чем он водворил их на место, хотя людям, чтобы войти, постоянно приходилось прибегать к штопору. «Рим, — заявил Чарльз, — не один день строился (а люди по всему коттеджу сражались с дверями и клялись, что их ноги больше в этом доме не будет), ну и обновление его — особенно покрытие шести ручек черной эмалью — требует времени».